Но Исгерд не спешит разубедить ее. На ее едва ли не умоляющий взгляд она отвечает безразличием, ледяным неодобрением. Хейд жалеет, что открыла рот и сказала хоть слово. Сейчас Исгерд заставит ее пожалеть об этом.

– Я выразилась неясно? С каких пор у тебя появилось право оспаривать мои решения?

Ее голос давит на нее. Плечи Хейд опускаются, ей хочется сжаться и исчезнуть, лишь бы не попадаться матери на глаза. Временами она даже сомневается в том, что Исгерд родила ее самостоятельно. Быть может, ложь ее зашла настолько далеко, и на самом деле Хейд ей вовсе не дочь? Может, она откупилась от какой-нибудь несчастной матери и, подобно темным существам из старых сказок, похитила младенца, которого выдала за свое дитя?

Если бы не была Хейд ее отражением, то тогда она бы смогла воспринять это за чистую монету. Но, глядя на себя, Хейд снова и снова видит в своих зрачках мать – и это ее пугает.

Они продолжают стоять под сводом колонны даже тогда, когда Великий Чертог пустеет окончательно. Уходящего Хакона ярл провожает особенно хищным взглядом, имея на Медведя свои планы. Захочет или нет, но он уже втянут в коварную ее игру и будет в ней таким же инструментом, как и сама Хейд. Ворона хочет его окликнуть, попросить о помощи, сделать все, что угодно, лишь бы это прекратилось, но тень Исгерд впечатывает ее в колонну, заставляет ноги прорасти корнями сквозь каменный пол Великого Чертога прямо в промерзлую почву.

– Прошу тебя, пересмотри свое решение. Ты не слышала, как Хакон говорит о ней. Он уверен в том, что Ренэйст жива, и ни за что не станет смотреть на других женщин. Не представляю даже, как после произошедшего смогу…

– Меня не волнует как, – перебивает ее Исгерд, поднимая вверх выпрямленную ладонь, и этого достаточно для того, чтобы заставить Ворону замолчать. – Разве я спросила у тебя, как именно ты сделаешь то, что я тебе сказала? Мое дело сказать, твое – исполнить. В свое время я родила тебя, и ты, – протянув руку, Исгерд приподнимает лицо дочери за подбородок, смотря в ее зеленые глаза, такие же, как собственные, – должна быть мне хоть в чем-то полезна.

Значит, она была рождена лишь для того, чтобы быть полезной? Иного предназначения в ней нет? Хейд была уверена, что дети могут быть зачаты лишь из любви, но, видимо, она излишне наивна. С такой матерью, как Исгерд, о таких вещах и вовсе лучше не думать. Забыть о них и больше никогда не вспоминать.

Не в силах выдержать ее взгляд, Хейд опускает голову, и ярл строго цокает языком. Резко отдернув руку, словно бы ей в одно мгновение становится противно прикасаться к собственной дочери, Исгерд разворачивается, направляясь в сторону дверей Великого Чертога, останавливаясь перед самым выходом и, обернувшись через плечо, говорит с холодным безразличием:

– Будь любезна, сделай хоть что-то в своей жизни правильно. Не заставляй меня еще больше жалеть о том, что я дала тебе жизнь.

Эти слова ранят сильнее, чем она могла бы подумать. Хейд смотрит на двери, что закрываются за материнской спиной, и не может найти в себе силы сделать хотя бы вдох. Коль Исгерд уже жалеет о том, что дала ей жизнь, то для чего Хейд стараться? Есть ли хоть малейший смысл в чем-либо, что касается ее?

Выдохнув резко, она срывается на бег, распахивая двери Великого Чертога и ступая в лунную ночь. Хейд бежит так быстро, как только может.

Слова матери набатом звучат у нее в голове, заставляют сердце биться чаще от ужаса. Слезы обжигают лицо, застывают на морозе крошечными лезвиями, вспарывая кожу, но нет ей до этого никакого дела. Она так быстро бежит, что даже не чувствует холода. Ее теплый плащ брошен где-то в Великом Чертоге, но у Вороны нет ни желания, ни сил туда возвращаться.

Она хочет сбежать. Скрыться. Исчезнуть.

Какая мать потребует от собственной дочери пройти через подобное? Соблазнить безутешного мужчину, лечь под него и зачать от него дитя. Таким образом Хакон обзаведется поддержкой островов, да и у тех его союзников, что уже готовы идти за ним, будет больше поводов поддержать Медведя. Если Хейд будет носить под сердцем ребенка Хакона, то Исгерд лишь ближе окажется к власти. Нет смысла сомневаться в том, что в одно мгновение она поступит с ним так, как поступила с собственным мужем. Он мешал ее властвованию, никто из воинов Трех Сестер не хотел идти за солнцерожденной рабыней, коей супруга ярла оставалась, даже сменив шкуру. Что было им делать после того, как Исгерд стала править единолично, жестоко избавившись от всех, кто желал заполучить ее место?

Если в руки этой женщины попадет подобная власть, то все они вскоре окажутся перед богами.

И Хейд в ее плане не больше, чем способ для достижения цели. Послушная игрушка, которая сделает все, что ей только прикажешь. Потому что Хейд – ее дочь, и у нее нет другого выбора.

Она все продолжает бежать, не понимая, куда несут ее ноги. Будь они на архипелаге, Хейд прибежала бы к пристани. Украла бы одну из лодок и пробралась через залив, отделяющий Урд от Верданди. На скалистых берегах средней норны, в грубо торчащих ее костях, еще в детстве нашла Хейд для себя пристанище. Небольшой залив образовавшегося фьорда хранил в себе крошечную пещеру, надежно защищенную от всего остального мира скалами. В ней обустроила Хейд для себя жилище. Постель из еловых веток, одеяло из волчьих шкур. Мясо кроликов, которое сама валяла она под его сводами, да фляга с крепким настоем, скрытая в камнях от любопытных охотников, что могли забрести в ее гнездо, пока самой Вороны в нем нет. Там могла бы она жить в полном одиночестве, рыбача и охотясь, не зная боли и горести человеческой.

Ей не нужен ни титул, ни признание. Хейд просто хочет быть свободной.

Всегда ей было ведомо, что однажды она станет разменной монетой в материнских играх. Этот момент должен был настать, но она не была готова к тому, что случится это столь скоро. По требованию матери стала она воином, пусть никогда того не желала. Она сдружилась с Ренэйст, которую забирали из Чертога Зимы на Три Сестры с завидной регулярностью, пусть и не смогла стать для нее сестрой. Может, все было бы проще, окажись Ренэйст ее посестрой? Тогда Хейд смогла бы отказать матери, ссылаясь на свою воинскую честь и ритуал, который они провели вместе с погибшей. Сестринские узы не позволили бы Хейд даже посмотреть в сторону мужчины, столь любимого Ренэйст. Исгерд бы не посмела просить о таком, зная, сколь яростно карают за подобное неуважение.

Но Хейд нечем защититься. У нее нет права голоса, нет ничего, что ей бы принадлежало. Видят боги, она сама себе не принадлежит!

Лишь крошечная пещера в самом чреве Верданди, сокрытая от любопытных глаз. Лишь там не могла Исгерд распоряжаться ее жизнью.

Какой бы была она, если бы Эгилл ярл был жив? Исгерд убила его еще до того, как породила Хейд на свет, и потому отца своего та никогда и не знала. Лишь по рассказам ближайших его друзей да воинов, коих вел за собой ярл Трех Сестер в бой. Его называли мудрым и справедливым, яростным в бою и излишне доверчивым. Любовь его к юной солнцерожденной была так крепка, что отказывался видеть он, что пригрел на груди своей змею. Он дал ей имя, отрек от Солнца и научил жить под лунным светом. Она замерзала – он кутал ее в самые лучшие меха. Она тосковала – он призывал на архипелаг лучших скальдов.

Она хотела власти – он научил ее убивать.

Временами Хейд думала, что, будь отец жив, он бы любил ее. Любил бы ее не так, как любит мать – напоказ, лишь бы все вокруг считали, сколь дорога дочь для ярла Трех Сестер. Нет, отец бы любил ее так, как любят единственное свое дитя. Эгилл лелеял бы ее, сделал бы все, чтобы увидеть улыбку своей дочери. Возможно, он бы никогда не заставил ее идти по воинскому пути, если бы она не захотела того сама. Хейд попросила бы его позволить ей обучиться земельному ремеслу, проводила бы она жизнь свою в Доме Солнца, взращивая зерно и ухаживая за растениями. Как любит Хейд цветы! Коль было бы ей позволено, она бы возвела самый прекрасный сад, который только можно было бы увидеть в землях луннорожденных.