Никто ему не давал права на то, чтобы умирать.

Постепенно шум стихает, рыночная площадь оказывается позади. Теперь даже воздух становится чище, или же ее тело обманывает само себя? Видят боги, она так устала, что вряд ли сможет отличить явь от собственных мыслей.

Лишь бы больше не снились сны, подобные тому, что приснился ей тогда, на берегу.

Эта часть города от той, которую они минули, ограждена белоснежной каменной стеной. Огромные алые врата причудливой округлой формы распахивают перед всадниками еще задолго до того, как те к ним приближаются. Но с удивлением видит она, что за воротами скрывается пышная зелень, вдоль дорог, выложенных камнем, высажены диковинные деревья, а от аромата цветов кружится голова. Словно в иной мир попали, пройдя по Бивресту из пламенного Муспельхейма в блаженный Альвхейм. Разве может возникнуть подобное чудо среди пустыни?

Белолунная уже не чувствует собственных ребер, тело ее полнится лишь злобой и болью, но ныне она беспомощна. Мучения ее вскоре прекращаются – проехав по дороге, ведущей к самому дворцу, останавливаются и спешиваются. Ее рывком бросают на землю, заставив северянку глухо застонать от боли. Подле нее, подобно мешку, грузно падает солнцерожденный, не издав при этом ни звука. Приподнимается Ренэйст, упираясь в землю одним плечом, и вглядывается пристально в неподвижную фигуру до тех пор, пока уставшим глазам не удается заметить, как вздымаются его бока при каждом вдохе.

Их разделяют, и Ренэйст не знает, куда уводят Радомира. Ее заставляют встать на ноги, толкают в спину, вынуждая шагать следом за одиним из ублюдков, что привезли луннорожденную в это место. Она рычит и вырывается, стремится сорваться прочь, но держат ее слишком крепко, пресекая любую возможность побега. Ренэйст оборачивается вновь, смотрит на то, как волочат Радомира по земле, и скалит зубы.

Они все поплатятся за это.

Изнутри дворец кажется еще более просторным и светлым, чем снаружи. Прихрамывая, Ренэйст рассматривает причудливые стены, покрытые искусной резьбой, но старается не высказывать своего восхищения. Сейчас должны волновать ее совершенно другие вещи, а не красоты вражеского края.

Один из мужчин, сопровождающих ее, говорит что-то второму и, дождавшись его кивка, уходит прочь. Будь Ренэйст в лучшем состоянии, то смогла бы справиться с ним, да только не лишняя ли это бравада? Конунгова дочь наблюдает за удаляющимся падальщиком, получая очередной толчок в спину, и кидает на мужчину полный немой ярости взгляд. Того это только забавит, и он толкает северянку снова, отчего та, оступившись, едва не падает на пол.

Коридоры пусты, и лишь вдалеке слышит она чьи-то голоса. Не стоит ждать того, что окажется в далеком этом месте кто-то из ее народа; они никогда не высаживались на эти берега. С тоской вслушивается она в отголоски чужих разговоров, звонкого смеха, продолжая шагать навстречу неизвестному.

Но дорога эта приводит ее в купальню.

От горячей воды в помещении стоит плотный пар, и Ренэйст щурится, словно слепой щенок, силясь разглядеть хоть что-то. Кажется ей, что она ослепла, тело напрягается, как в ту ночь, когда они охотились на тролля. Подумать только, как давно это было! В самом деле, в тот миг ослепла она, но лишь от снега, что попал в глаза, пока спускались они втроем на одном щите, крича и прощаясь с жизнью. Чудится Белолунной, словно бы вновь оказалась дома, среди холодных снегов и вечной ночи.

Никогда так сильно не хотела она вернуться, как сейчас.

Следовавший за ней мужчина громко говорит что-то, и из глубин купальни выходит пожилая женщина. Из-за ее спины выглядывают несколько юных, которые смотрят на нее в изумлении, не понимая, кто она такая. Мужчина и женщина говорят о чем-то, Ренэйст смотрит на дверь, чувствуя, как от жара становится ей хуже. Жажда становится только сильнее, дыхание затрудняется, и она словно бы ныряет в мутный туман, скрывающий вязкую воду.

В себя конунгова дочь приходит лишь в тот момент, когда дверь захлопывается, а сама она оказывается наедине с женщинами, которые, как она только замечает, практически обнажены; лишь завернуты в полотенца. Ренэйст пятится, хромая нога подводит ее, подкашиваясь, и Белолунная едва ли не падает, неловко взмахнув руками. Юные девушки испуганно наблюдают за происходящим, пока женщина, подойдя ближе, хватает северянку за руку, увлекая ее, слабо сопротивляющуюся, за собой в глубь купальни.

– Нет, – слабым голосом противится Рена, – нет, не нужно!..

На родном Севере никогда не сталкивалась она с подобным. Каждый сам за свою чистоту отвечает, в то время как здесь девушки снимают ее одежду – точнее, те грязные ошметки, что от нее остались, – проведя луннорожденную к лавкам у дальней стены купальни. Одежду и то, что осталось от нее, они кладут в плетеную корзину, и Ренэйст практически уверена в том, что больше никогда ее не увидит. Но, когда дело доходит до украшений, то здесь уже ее поведение меняется. Если до этого позволяла себя оголять, зажавшись и стыдясь, то сейчас трепетно сжимает в кулаке Агисхьяльм, принадлежащий Хэльварду, отданный братом в тот роковой миг, на берегу Зеркала Вар, покоящийся на одном плотном шнуре с Вегвизиром, ее собственным оберегом, полученным Ренэйст в зените десятой своей зимы. Она с ними никогда не расстается. И сейчас не расстанется.

Сколь забавно. Боги послали ей устами вельвы Вегвизир, призванный помочь найти верный путь даже в самую ненастную погоду, и следом за ним – руну Райдо на обряде посвящения в воины, обещающую долгий путь. Как могли они не понять послания, что так настойчиво вкладывали мертвые боги в их головы? Конунг истрактовал их так, словно бы благословлена его дочь на набеги, на дальние странствия, и за каждым застольем хвастался тем перед другими воинами. Кому столь явно был указан путь, как не его дочери?

Теперь Ренэйст знает – вовсе не о том говорили ей. Не к тому должна была она быть готова. К событиям, таким, как теперь она знает, просто невозможно быть готовым, и потому все, что ей остается, так это приложить все возможные усилия для того, чтобы вернуться домой.

Ренэйст не может сдаться так просто. Только не сейчас, когда предчувствие беды не оставляет ее в покое, не позволяет расслабиться хотя бы на одно жалкое мгновение.

Одна из девушек все пытается забрать у нее обереги, пока другая борется с волосами. Те запутались, из-за песка и грязи стали отвратительного серого цвета, и той приходится постараться для того, чтобы вытащить из плотно сбитых прядей все бусины, которыми ранее Ренэйст украшала гордые косы. Северянка рычит, вынужденная расстаться со своим богатством, сил-то сопротивляться у нее все равно нет. И когда ее, оголенную, усаживают на невысокий стул, злобно ворчит, обернувшись через плечо:

– Все пальцы тебе сломаю, если хоть одна бусина пропадет.

Та, безусловно, ее не понимает, но угрожающего тона достаточно, чтобы движения чужих пальцев стали куда более осторожными. Украшения северянки кладут в небольшой деревянный ларец, и Ренэйст внимательно следит за тем, куда его ставят.

От жара, царящего в купальне, ее все сильнее клонит в сон. Покачиваясь из стороны в сторону, пока ее трут, обливают водой, обтирают горячим полотенцем и приводят волосы в порядок, воительница успевает заметить все ссадины и синяки, что красуются на ее теле после кораблекрушения. С ребром явно беда, синяк с той стороны больше напоминает кровоподтек, и Ренэйст стонет от боли сквозь крепко стиснутые зубы, когда по этому месту проводят мягкой тряпкой, смывая пот и грязь.

Из-за усталости стыд пропадает, и истощенная воительница позволяет рабыням позаботиться о себе. Они долго и упорно очищают ее тело и волосы, придавая длинным прядям прежний вид. Взрослая рабыня берет в руки гребень, принимаясь вычесывать ее, и это совсем не похоже на то, как ее расчесывала родная мама. Действия Йорунн были нежными, обволакивающими, убаюкивающими даже, и Ренэйст расслаблялась в те мгновения, когда мама ухаживала за ней, пропуская ее пряди сквозь пальцы. Рабыня же действует более сурово, дергает резче, если гребень не проходит сквозь особо спутанные места, и, вскрикнув, северянка отстраняется, выдернув из ее рук свои волосы.