Этого просто не может быть. Как она могла здесь оказаться? Кораблекрушение, Солнце и Луна на одном небе, горячая кровь, капающая с ладони на песок во время ритуала братания… Ведун с глазами злыми, но безумно одинокими.

Неужели сон?

Протянув руку, воительница ведет ладонью по легкой ткани, кожей ощущая линии вышитого на ней узора. Если бы это был сон, ощутила бы она хоть что-нибудь? У Ренэйст нет дара, которым обладают вельвы, чтобы сны ее обращались в видения, поэтому сном это быть не может. Уж слишком явно ощущает она мир вокруг себя.

Но тогда набег, в свою очередь, был излишне реальным сном? Жар сжигаемых деревень, чужая кровь на собственной коже, тяжесть меча, все это Ренэйст ощущала не менее явно, чем постель, на которой лежит.

От этих мыслей становится сложно дышать. Словно невидимые руки стискивают шею, давят на глотку, вынуждая сглатывать нервно, от чего становится только хуже. Этот невиданный доселе страх заставляет зажмуриться крепко, ощущая, как в уголках глаз застывают слезы.

Это все неправда. Неправда. Неправда. Не…

– Ренэйст? Ты проснулась?

Голос матери заставляет сесть и рывком отодвинуть в сторону полог шатра. Ужасное ощущение постепенно отступает, оставаясь легким осадком на коже, но сейчас оно вовсе не имеет никакого значения. Ренэйст видит кюну, сидящую подле пламени очага, и нет на ее лице болезненно знакомой печали. С радостной улыбкой смотрит Йорунн на свою дочь, продолжая скользить гребнем по своим золотистым волосам, и тихо смеется, заметив изумление в голубых глазах.

– Что с тобой, волчонок? – ласково спрашивает кюна. – Плохой сон увидела?

Мысли в голове путаются подобно клубку пряжи, упавшему с колен ткачихи и покатившемуся по полу. Не знает Ренэйст, что ответить, происходящее кажется ей сном. Все совсем не так, как она привыкла, не так, как жила она долгие годы. Разве все, через что прошла она, могло присниться?

Но сейчас она сидит на своей постели, в доме, в котором прошло ее детство. Чувствует жар очага, видит мать, движения ее рук, пока расчесывает она полотно своих волос, и теряется только больше. Ренэйст чувствует себя совсем как тогда, в далеком детстве, когда холодной ночью вышли они из дома и затерялись в лесу. Только теперь она одна, и вместо леса – ее собственные сны.

– Я…

Ее прерывает громкий мужской смех, доносящийся снаружи. Дверь конунгова дома распахивается, и внутрь вваливаются трое мужчин, закутанных в звериные шкуры с ног до головы. Они смеются, стряхивая с себя снег, и прежде, чем дверь закрывается, Рена успевает увидеть тушу крупного оленя, брошенную в сугробе. Сколько же длилась охота, раз удалось им найти живого оленя в мертвом лесу? Сейчас дичь в пищу вскармливают для них солнцерожденные рабы, оттого всегда есть мясо на их столах, но чтобы раздобыть дикого оленя… Чудеса, не иначе.

Один из них, смеясь, поворачивает к ней голову, и Ренэйст видит блестящие карие глаза в прорези между меховой шубой и шапкой. Этот взгляд кажется ей знакомым, но в то же время чужим, как и все в этом доме. Ренэйст напрягается, не зная, чего ей ожидать, и крепче стискивает пальцами край постели. Мужчина снимает перчатки, кидает их куда-то в сторону – кажется, на постель, – и громко говорит:

– Глядите-ка, проснулась! Сейчас будет обижаться, что мы на охоту без нее ушли!

Ренэйст смотрит на него огромными глазами, и в горле у нее встает ком. Она знает, кому принадлежит этот голос, но никогда не слышала его столь… радостным. Медленно опускает ноги со своей постели, но не спешит вставать, наблюдая за пришедшими.

Ее брат потерял всю свою радость на берегу рокового озера.

Но он снимает шапку, вешает на крюк тяжелую шубу, и Ренэйст видит перед собой Витарра. Брат пересекает широким шагом комнату и, положив ладонь на плечо матери, легко целует кюну в макушку, заставив ту тихо засмеяться. На левой руке у него пять пальцев, и словно бы не было той ужасной ночи, когда боги жестоко наказали их за непослушание. Ренэйст сжимает пальцами мех, коим укрывается во время сна, и не сводит с него дикого взгляда. Ловит тот на себе ее взгляд, смотрит внимательно глазами карими, отцовскими, и, улыбнувшись, подмигивает озорно, заставляя сестру вздрогнуть от неожиданности.

Этого не может быть. Витарр никогда не вел себя подобным образом по отношению к ней, он ни с кем таким не был! Нелюдимый, он держался стороной от людей, ходил тайными тропами, что ведомы только волкам. Лишился пальцев, почерневших от ледяной воды, был дик и груб. Ренэйст никогда не видела подобную улыбку, обращенную к ней.

Настолько она погружается в тяжелые свои размышления, что даже не замечает, как к ней приближаются. Грубые пальцы стискивают подбородок, мягко вынуждая поднять лицо, и Белолунная дергается, желая избежать чужого прикосновения. Над головой у нее звучит тихий смешок, крепкая ладонь опускается на плечо, а губы прижимаются к макушке так знакомо, что начинает щипать в глазах. В ноздри бьет терпкий мужской запах, смешенный с еловой смолой и кровью, запах войны и леса, и, подняв руки, она запускает пальцы в мех полушубка у него на груди, притягивая ближе к себе.

Она скучала. Она так безумно скучала, словно бы всю жизнь его не видела. Поднимает руки выше, обнимает за шею, чувствуя, как руки его сжимают ее в ответных объятиях. И больше ничто ей не нужно, Ренэйст готова замереть так до самой своей смерти. До тех самых пор, пока сердце ее не перестанет биться.

– Хакон…

– Что-то ты сама не своя, – Медведь опускается перед ней на одно колено, тревожно глядя голубыми глазами. – Тебе плохо, любовь моя?

Что ей сказать? Слова покидают распахнутые губы, обратившись черными птицами, и в голове у нее одна лишь пустота. Так сложно поверить, что ничего не было! Ни посвящения, ни ведуна. Она ведь столь ясно видела светлое небо, и огонь над городами солнцерожденных, и блестящую от воды изумрудную чешую морского змея…

Столь явно чувствовала, что тонет. Возможно ли такое?

Потому в ответ на его тревожный вопрос может она лишь покачать головой. Хакон не верит ей, слишком хорошо знает, когда волчица его лжет, и хмурит темные брови, оглаживая ладонями девичьи предплечья. Ренэйст в глаза ему не смотрит, все отводит взгляд, и столь это на нее не похоже, что волнуется он только сильнее.

Ренэйст ощущает его беспокойство. Чувство вины обжигает ей горло.

– Пóлно вам, – звучит глубокий мужской голос, знакомый и незнакомый одновременно, – она только проснулась. Сейчас пройдется со мной, чтобы проверить силки, и мигом придет в себя.

Голос этот сладок и терпок, окутывает и греет подобно мягкому меху в холодную ночь. Опираясь о руки своего возлюбленного, Ренэйст вытягивает шею, заглядывая за его плечо. Мужчина, которого видит она перед собой, ей незнаком, и стоит он так, что ей не видно лица. Словно намеренно скрывается, вынуждая воительницу поджимать губы от злости. Тянет с себя теплую шубу, разминает шею и оборачивается к очагу, позволяя его свету упасть на свое лицо.

Изумленная, Ренэйст смотрит на него едва ли не испуганно. Опираясь о плечи Хакона, конунгова дочь поднимается на ноги, проговорив сдавленно:

– Хэльвард…

Это действительно он, иначе и быть не может. Она видит голубые глаза, что достались им от матери, и темные волосы их отца. На вид ему чуть больше двадцати зим, а ведь столько бы ему было, если бы не оказался он на хрупком льду Зеркала Вар. Хэльвард выглядит абсолютно спокойным и таким живым, что Ренэйст отчаянно хочется верить в то, что долгие двенадцать зим были лишь ужасным сном. Ренэйст бежит к нему, ступая босыми ногами по деревянным доскам, и заключает в крепкие объятия. Великий Один, как сильно она хотела вновь прикоснуться к нему!..

– Неужели успела соскучиться так сильно за то время, что мы были на охоте, волчонок? – с усмешкой спрашивает он.

И Ренэйст отвечает:

– Ты не представляешь, как сильно.

Уткнувшись носом ему в грудь, Ренэйст не видит, как Хэльвард, Хакон и Витарр переглядываются. Последний, сидя на своей постели, лишь пожимает плечами, снимая сапоги; ему поведение сестры вовсе не кажется странным. Приснилось что-то плохое, что такого? Словно бы им страшные сны не снились. Зная, сколь сестра впечатлительна, Витарр не был бы удивлен, если бы Ренэйст встретила их в слезах. Белолунная только храбрится, вид делает, словно бесстрашна, а в душе-то она все тот же ребенок. Сделав глубокий вдох, Хэльвард мягко сжимает плечи сестры, отстраняя ее от себя, и с улыбкой говорит: