— Я все сделал, как вы предложили, она что, должна все время так смотреть на меня?

— Не обращайте внимания, мсье, — успокоил таксист. — Она ничего не имеет в виду, просто у нее такая манера.

Пока мы ехали по освещенным ночным улицам города парадоксов, Этьенн напряженно смотрел прямо перед собой и чуть покачивал головой. Я слышал, как он бормотал: «Долбаная собака, черт ее возьми. А как насчет этого?»

Наконец мы приехали по нужному адресу. Этьенн расплатился и получил назад свой пистолет. Мы стояли на тротуаре, а такси уехало.

Этьенн смотрел ему вслед даже тогда, когда машина скрылась из вида. Я еще немного подождал, потом спросил:

— Ну а сейчас что случилось?

— Не знаю. — Этьенн уставился на меня, как человек, только что пробудившийся ото сна или, может, только что погрузившийся в сон.

— Что вы имеете в виду под «не знаю»?

— Я имею в виду, что не могу вспомнить адрес. Давайте пойдем выпьем. Мне надо прийти в себя.

Мы нашли бистро недалеко от Тольбьяка. Там я взял Этьенну коньяк, а себе джину с апельсиновым соком. На самом деле Этьенн не забыл, куда мы идем. Просто он хотел таким образом выиграть немного времени, чтобы успокоиться и привести в порядок нервы.

В сигаретном дыму «галуазок»,[112] в бистро, наполненном смехом и звуками аккордеона, я немного узнал о нем. Он корсиканец, но в отличие от многих своих соплеменников не жестокий. Благодаря его внешности и репутации острова ему всегда дают задания вроде этого. Сам он такого бы не выбрал, но, впрочем, у кого из нас большой выбор в подобных вопросах?

Мы миновали несколько домов на рю Массена, затем повернули налево на авеню де Шуази, прошли еще несколько домов и вступили в Чайнатаун, который расположен внутри этих кварталов. Позади ряда высоких домов, названных именами композиторов и художников — Пуччини, Пикассо, Рембрандт, Сезанн, — расползлись бесчисленные маленькие лавчонки и рестораны, где можно отведать вьетнамскую, лаосскую и камбоджийскую кухню. Правда, там почти у всех блюд вкус, как в китайском ресторане, в особенности если добавить рыбьего жира. По соседству с ними маленькие рынки под открытым небом завалены овощами странных очертаний и невероятного цвета фруктами. А высокие современные здания заполнены «лодочным народом» (людьми, живущими в своих джонках на реках и в заливах Индокитая). В «высотки», как я слышал, французы помещают тех, кто имеет право требовать французское подданство, потому что раньше жили во французских колониях. Говорят, что полиция держится в стороне от этого района. Индокитайцы (или есть какой-то другой общий родовой термин, каким их называют) сами себе полиция. Иногда тело падает с одного из верхних этажей, обычно Жертва — игрок-неплательщик. В Чайнатауне это называется Правосудие небоскреба.

Мы прошли переулками к авеню д'Иври, миновали скопление забегаловок с восточной кухней и ресторанчиков, где подают кускус, алжирские и вообще арабские блюда. Потом Этьенн провел меня аллеей в узорно выложенный камнями двор. Двери квартир выходили на три стороны двора. Мы направились к одной из них, и Этьенн постучал.

Дверь с размаху распахнулась. На пороге стояла фигура, освещенная со спины. И после десяти лет даже по силуэту я узнал Жан-Клода.

— Были какие-нибудь неприятности? — спросил Жан-Клод.

— Да, кое-какие, — ответил Этьенн. — Но не по его вине.

— Входи, Об, — пригласил Жан-Клод. — Нам нужно поговорить. Я рад, что ты не пытался бежать.

— Ты мог бы не прибегать к театральным выходкам. Фактически я сам пытался найти тебя.

— Конечно, пытался, Об, — проговорил Жан-Клод. — Проходи, садись.

Мы были в студии скульптора, среди материалов самого всевозможного рода: ведер с глиной и кусков мрамора разной величины. На стенах висели аккуратные коробки с инструментами, которыми пользуются скульпторы: кувалды, зубила, долота, всякие другие режущие и колющие штуковины. Жан-Клод жестом показал мне на стул и сел сам.

— Ну, Об, — проговорил он, и улыбка искривила его узкое лицо, — много времени прошло.

Костюм на Жан-Клоде был синий в белую узкую полоску, покрой превосходный, скорее итальянский, чем наш американский с неподложенными плечами. Маленькие, тщательно подщипанные черные усики тоже могли многое рассказать о нем. Они совершенно не походили на большие пушистые усы, которые носят мачо и которые так любят отращивать многие американцы, соревнуясь со своими обожаемыми футбольными нападающими. Внешне Жан-Клод был антимачо, но по его виду у вас не возникало мысли, что он игнорируемый женщинами человек.

Мы немного поговорили о старых и новых временах. Жан-Клод только что прилетел из Каира, где провалилась сделка, в которой фигурировало небольшое количество смолистой субстанции. У него тоже дела шли не слишком успешно. В прошлом месяце в Биаррице его жизнь потерпела крушение. Он порвал с Сьюзи, ушел от нее в порыве раздражения, не подготовив заранее почвы, то есть не найдя женщины, с которой мог бы жить.

Я заметил в бутоньерке его пиджака маленькую черную ленточку и спросил, кто умер. Оказалось, его дядя Гаспар. На прошлой неделе его выловили в Сене у моста Александр. Гаспара завернули в длинный черный плащ с норковым воротником. Руки ему связали впереди, а сзади на затылке обнаружилось пулевое отверстие. Гангстеры, убивающие в Париже, имеют склонность к плюмажам и перьям.

У современного французского преступника самое развитое в мире чувство стиля. Шик парижского «дна» скопирован с романов Уита Барнетта и Джеймса М.Кэйна. Большинство костюмов — прямое подражание тому, что Эдвард Дж. Робинсон носил в своих фильмах тридцатых годов. Каждый уважающий себя бандит на Монмартре или в Бельвиле одет в соответствии со стилем. Если человек становится capo mafioso, начальником мафиози, или, не знаю, как называется его корсиканский эквивалент, стиль становится особенно важным. Ходили слухи, что дядя Гаспар превысил собственные полномочия.

Жан-Клод ростом пяти футов девяти дюймов, весит примерно сто двадцать фунтов, носит вытянутые в ниточку усы и коротко стрижет черные курчавые волосы. По вашим представлениям он являет собой типично франко-итальяно-испанский тип мужчины, безусловно нервный, легковозбудимый, несомненно умный, особенно в запутанных, таинственных вопросах, и полный множества маленьких причуд. Этот тип не сравним с прямолинейно мыслящими гражданами Северной Америки, включая и Мексику.

— Об, — наконец приступил к главному Жан-Клод, — какого черта, что ты опять делаешь в Европе?

— А почему мне не быть в Европе? Я не сделал ничего постыдного.

— Об, ты продал нас в Турции. Я долго ждал, чтобы расплатиться с тобой за это.

— Черта с два, ничего подобного, — возразил я. — В тот день я увидел в аэропорту Яросика, повернулся и ушел. У меня не было возможности предупредить тебя или Найджела.

— А я слышал по-другому. Ты подставил нас. Продал Яросику и туркам.

— Это неправда. Когда я вернулся в Париж, я сделал все, что мог. Нанимал адвокатов, организовывал взятки…

— Велико дело, — фыркнул Жан-Клод, скривив губы в характерной ухмылке. — Сколько тебе заплатили турки?

— Если бы я это сделал, разве я бы сидел сейчас здесь? Ведь я не сопротивлялся, когда шел на встречу с тобой, — убеждал я его. — Спроси у Этьенна.

Этьенн в подтверждение кивнул.

— Мы взяли такси, и там была собака…

Жан-Клод жестом велел ему молчать.

— Какого черта, откуда мне знать, почему ты сейчас здесь? Может, у тебя еще больше поехала крыша, чем обычно?

— Говорю тебе, я не подставлял тебя и Найджела. Я сижу здесь перед тобой и говорю все как было. Если ты мне не веришь, тут уж я ничего не могу поделать. Тебе решать, Жан-Клод.

Он уставился на меня и долго не отводил глаз. Наконец проговорил:

— Проклятие, Об, ты поставил меня в дурацкое положение. Все знают, что ты нас продал, и все ждут, когда я отомщу. Теперь ты пытаешься сыграть на моей симпатии к тебе. Из этого ничего не выйдет, Об.