Женя был нрав. Пока мы барахтались в Литинституте, он прочно утвердился в печати в качестве редактора, выпустил две книги, в Москве и Воронеже, был принят в члены Союза писателей…

«Грибы на асфальте» нас сразили наповал. Мы смотрели на Женю, как на восьмое чудо света. Как он мог?! Серьезный, солидный, немногословный человек — и вдруг

такой фонтан юмора! А мастерство! Да зачем ему в самом деле Литинститут? Он уже писатель!

Его книгу заметили, об этой книге писали в центральной прессе.

А теперь о походе.

В походе у нас будет время для лирических отступлений, и мы еще вернемся к литинститутовским делам и узнаем кое‑что, проливающее свет на то, как вызревала повесть «Билет на балкон».

Женя напишет в ней: «Их тянуло друг к другу. Они решили как‑нибудь провести лето вместе. Пойти с палочкой, как Горький.

Переписка велась на протяжении нескольких лет». И т. д.

Да, в 1963–1965 гг. мы задумали поход, и только в 1969–м осуществили.

В один прекрасный июльский день, а может вечер, не припомню теперь, раздался телефонный звонок: Женя.

— Старик, я вылетаю завтра. Встречай…

Не передумал!..

Мы с женой засуетились. Жена: что‑нибудь приготовить, я: в магазин; дочери закричали: «Дядя Женя едет! Дядя Женя к нам едет!» Старшей Тане уже 16, младшей Наде — тринадцать. Обе они были книгочеями. Особенно любили веселые книжки. И знали в них толк.

На следующий день я встречал Женю в аэропорту.

Я почему‑то думал увидеть его добротно одетым под туриста и обязательно сияющим до ушей. А когда увидел его в простой одежонке (в дорогу можно и похуже) да еще в какой‑то немыслимой панаме на голове — я опешил. А скучное, почти мученическое выражение лица друга меня озадачило. «Приневолил человека на глупую затею», — подумал я про себя. Он гнулся под тяжестью неумело заправленного (на одно плечо) большого рюкзака.

— Ты чего? — бросился я к нему. Мы, как обычно, обнялись и поцеловались.

— Понимаешь, старик, она меня на самом деле ждет.

— Кто? — не понял я.

— Люся. (Это его жена).

— Ты ей не сказал, что поехал ко мне?

— Сказал. И матери с отцом сказал…

— Ну и?..

— Ну и… Думают, что я раздумаю и вернусь. Они считают нашу затею опасной.

А в книге он напишет, как Глорский прощается с женой:

«На лестничной клетке, обнимая мужа, Рая плакала.

— Смотри, веди себя там хорошо… — шептала она, пачкая ему ухо слезами. — С девками не пугайся… На большие горы не лазь… Береги себя…»

Женя относился иронически к нашей затее с походом. Я это понимал. У Жени натура такая — он любит как бы расцвечивать жизнь. Он наблюдает за всеми, и за собой тоже, с постоянной внутренней усмешкой. Но я понимал и другое: смех смехом, а вылазка эта оставит впечатление на всю жизнь.

В подарок моей жене и дочерям он привез коробку шоколадных конфет «Песни Кольцова». Необыкновенно красивая коробка, необыкновенно вкусные конфеты. Мы с этими конфетами пили чай после ужина. За чаем он рассказывал, что у Кольцова была девушка из крепостных. И что он ее очень любил. Что он родился и жил в Воронеже. И что земля воронежская очень красивая.

Тема серьезная. Моя жена и дочери слушали внимательно. И тут я заметил, что Женю что‑то смущает. И с интересом наблюдал, как же он выпутается из этого положения, как перейдет на шутливо — насмешливую волну. Он взглянул на меня, видно, понял по глазам, о чем я думаю, и легко перевел все в шутку:

— А вот Виктор Семенович не верит, что у нас красиво. Затащил меня на юг, в горы.

А вообще он уже совел, спать хотел. Он горазд был хорошо покушать и поспать.

Мне же было не до сна. Я весь трещал от напряжения и вдруг нахлынувших забот: и то надо, и то надо… А в понедельник выступаем. Подготовился я, откровенно говоря, кое‑как, не был уверен, что Женя приедет. Теперь обнаружилась масса дел, и на все про все — один день. Поэтому я то и дело вскакивал из‑за стола: спички забыл положить, сала отрезать — не тяжело, зато нет пищи калорийнее; бутылку спирта неплохо бы налить с собой — пригодится: ушибется кто или поранится о куст. Так я объяснил жене. Она сказала: понятно (!). А чай, а кофе! Боже мой!.. Сколько всего надо!

Я вожусь в прихожей с рюкзаком, а Женя, слышу, бубнит на кухне: «Он так ее любил, так ее любил!..»

Жена мимоходом шепчет мне:

— Витя, он уже спит почти…

— Сейчас, сейчас, — я никак, не могу оторваться от сборов.

И утром, чуть свет, я снова за список: что‑то вычеркиваю, что‑то дописываю. Хочется побольше взять с собой, но так, чтоб не очень тяжело было тащить. Потихоньку шебуршу в прихожей. Жена возится на кухне, готовит завтрак. Мы тогда жили в секции на два хозяина. Было тесновато, но было уютно, и мы были молоды.

— Старик! — Женя проснулся, вышел ко мне в прихожую. — Брось суетиться. Пойдем.

— Куда?

Он глянул через плечо на кухню, где возится жена: не слышит ли?

— У нас мало времени. А ты обещал показать мне Краснодар… — и на ухо: — Пивка…

В парке имени 40–летия Октября мы выпили по кружке пива, и я показал ему Краснодар с колеса обозрения. А потом катались на лодке: я на веслах, он за кормой телепается, держась за лодку. Спина у него уже красная. Я предостерегаю его — обгоришь! Он посмеивается, думает, запугиваю. А вечером, дома… Он сидит смирненько, боясь пошевелиться: сгорел на солнце и перегрелся. Смотрит на меня жалобно, мол, что ж это такое, а? Больно!

Жена моя смазывает ему спину простоквашей. От спины идет пар. Это надо было видеть: сидит Женя, разукрашенный простоквашей, словно вождь индейского племени, хлопает ресницами и терпит адскую боль. И смех, и горе! Как же мы завтра пойдем в поход? Ведь на плечах нам предстоит тащить тяжелые рюкзаки около 20 килограммов каждый!

Это была тревожная ночь. Никто не спал. Мы с женой ворочались с боку на бок, а Женя лежал тихо, как‑то виновато: натворил делов! Все думали об одном и том же: как же нам идти в поход? Не подвело меня предчувствие — в последний момент все может сорваться. А причина? Чокнуться можно! Женя обгорел…

Утром я встал и громко объявил: «Поход отменяется!»

Женя тоже поднялся. Он не соснул ни минутки. Говорит, лежал всю ночь на животе, боль заговаривал. Посмотрел на меня в упор и угрюмо сказал:

— Старик, мы пойдем в поход.

— Пойдем, конечно, — не стал возражать я и попытался повернуть на шутку. — В следующий отпуск.

— Старик, мы пойдем в поход сейчас, — спокойно, но твердо сказал он.

— Ну тогда бери рюкзак, — я показал на два здоро

венных, набитых до отказа рюкзака, стоявших рядком под дверью, — и вперед!

— Сейчас. Только умоюсь, — и он пошел умываться.

Жена бросилась ко мне, зашептала горячо:

— Останови его! Отговори! Куда же он пойдет такой?..

Я не знал, что делать.

Гость умылся, оделся и сказал моей жене:

— Аза, покушать нам дашь?

Во Бремя завтрака я сделал еще попытку предотвратить наш поход.

— Через пару — гройку дней, — говорю, — загар твой потухнет и тогда… — надо было отгянуть время. А там видно будет. В глубине души я уже и не рад, что затеял всю эту канитель.

— Старик, мы выходим сейчас или никогда, — сказал Женя серьезно. Он не шутил. К тому времени я уже знал, когда он шутит, а когда говорит серьезно. Однако не сдавался.

— Учитывая сложившуюся обстановку…

— Сегодня или никогда… — упорствовал он.

— Кто у нас старший группы? — зашел я с другой стороны.

— Ты, старик. Но мы пойдем сегодня.

Я понял — это рок.

В тринадцать часов с минутами мы были с ним в вагоне рабочего поезда «Краснодар — Новороссийск».

— Отныне, — сказал Женя, и в голосе его послышались обычные иронические нотки, — мы в автономном режиме. И все должно быть, как во всякой автономии…

— Уже не печет спина?

— Старик, ты старый, злобный, античеловеческий неуч, — впервые произнес он длинную приставку, которую потом вложит в уста Глорского, — ты совсем не знаешь целебной силы Азиной простокваши.