— Я все порывался Богачеку рассказать, как мне было не по себе второй‑то раз. О нехороших предчувствиях… Бог мой! Как меня коробило и крутило — рассказать, не рассказать?! А потом, когда рвануло… В общем, с тех пор не могу отделаться от чувства вины: надо было, наверное, рассказать. Может, Богачек и Лишневский осторожнее были бы. А?

Я успокоил его:

— Ты не виноват, папа. У минеров интуиция развита не хуже. Вспомни, что тогда одновременно взорвались и мины в море. В момент, когда над городом пролетал самолет — разведчик. Говорили же, что мины управлялись с того самолета…

— Да. Говорили. — Отец поднял рюмку. — Выпьем за светлую память о ребятах…

Потом мы вышли покурить.

Сентябрь 1995 года.

В нем одном совмещалось как бы два человека. Совершенно разных: один тихий, скромный, ну совсем обыкновенный; к тому же неудачник в жизни. Другой внутренне

взведенный, как пружина, нацеленный, загадочный в своей сосредоточенности и, получалось, сказочно везуч в бою.

В первый момент, когда я его увидел, я, грешным делом, не поверил, что передо мной Герой Советского Союза — уж больно обыкновенный человек.

Мы приехали с супругой в Туапсе по его приглашению. Дверь открыл человек лет сорока пяти, одетый по-домашнему — в трико. И в тапках. По глазам вижу — догадался, кто перед ним: я известил его заранее о нашем приезде. Жили они с женой в доме на набережной, где обитало в основном городское начальство. Получил он эту квартиру благодаря грозному письму Булганина: «У вас что, много Героев Советского Союза в городе?..»

Мы узнали об этом, едва переступив порог: Юрий Яковлевич показал нам квартиру и поведал историю ее получения. Потом вывел на балкон с видом на море. А еще через пять минут мы уже сидели с ним на диване рядком, и он рассказывал. Суховато и монотонно, будто не о подвигах речь шла, а о будничных делах. Но это был только пролог, как я потом понял, главное было впереди. Мы слегка поспорили относительно названия будущих рассказов, которые я намеревался написать о нем. Он мягко, но решительно настаивал на своем варианте, который предлагал в письмах: «Летчик Юрий Чепига».

Выполняю его желание.

И рассказы даю в ехо редакции. В краткой форме, похожей на доклад о боевом полете, мне кажется, они интереснее. В них полной грудью дышит сама правда. Хотя до сих пор я не отказался еще от мысли когда‑нибудь расписать их, довести до уровня художественных произведений. А вскоре после встречи с ним… Привел в порядок свои записи, из которых сформировал несколько коротких рассказов, и послал ему на просмотр. Как бы на согласование. И правильно сделал: щепетильный во всех отношениях, он сделал несколько поправок, перепечатал, подписал и прислал мне. Дав понять, что именно в таком виде и дословно он хотел бы предстать перед читателем.

И в этом отношении я выполняю его желание.

Но сначала кое‑что в авторском изложении.

Рассказывал Юрий Яковлевич не спеша, в некоторых местах, где мне следовало понять специфику того, о чем речь, — довольно обстоятельно. Четко излагая мысль. Он

говорил немного в нос и слегка растягивая слова, чтоб успела набежать следующая мысль…

Кстати, нос у него был с характерным покраснением, как бывает у пьющих людей. Я и на этот счет слегка засомневался в моем Герое. Но, чтоб не сомневался читатель, сразу скажу, — Юрий Яковлевич вообще не пил и не курил. И по этой причине не знал, куда девать военное денежное довольствие. А получал, как офицер, прилично. Плюс за боевые вылеты, за выполнение особых заданий, за сбитые самолеты противника…

— Сначала отсылал родителям. Потом немцы оккупировали Краматорск, и я стал перечислять в Фонд обороны, — рассказывал он, лукаво искрясь глазами почему-то. — Наши финансисты сначала исправно перечисляли по назначению, а потом… В общем, когда война кончилась, мне вдруг предъявили счет на 12000 рублей. Якобы я лишнего набрал в кассе. Догадываетесь?

Поиздевались надо мной ребята! Бывало, они, в короткие часы отдыха между полетами, исхитряются где‑то раздобыть спирту, сбегать к девчатам. А я по лесу гуляю на свежем воздухе. Отдыхаю, цветы собираю. У них наутро головка болит, не выспались, а я как огурчик: готов к труду и обороне, как говорится.

Я понимал ребят: иллюзия полноты жизни. На краю жизни — кто его знает! может, завтра… И это — последние сто граммов, последний поцелуй девчонки. Не понимают хлопчики, что от спиртного и амуров не та рука, не та реакция. А это на руку врагу. И получается — смеется тот, кто стреляет первым: они после гулек летят на задание и… С концом. Я же — с победой. Не везло мне в жизни, но везло в бою…

Бывало, они «гудят», а я сожмусь мысленно в комок и твержу про себя: я сильный, я смелый, сообразительный и ловкий, я хитрее и никого не боюсь. Помогает!

А еще любил расспрашивать товарищей, которые выбирались, казалось бы, из безвыходных положений. Бывало, допытываюсь, чтт и как было. А как же! Школа.

Был у нас командир эскадрильи Тиханович. Обгорел наполовину. Думали — все. Нет. Оклемался. Вернулся в полк. Летал. И как летал! Я все допытывался — нет ли страха после такой переделки? Нет, говорит. Азарта только прибавилось.

Андрюша Решетников. Из Мичуринска. Сбили его над

танками. Он пошел на таран колонны. Крикнул только: «Подсчитайте, ребята, — сколько я их!..»

Астахов! Осколок попал в мотор. Масло хлещет, заливает стекло кабины — ничего не видно. Как он добрался?! — уму непостижимо. Пытаю его. Смеется. По звездам, говорит. Это днем‑то. Пожимает плечами. Черт его знает! Состояние аффекта, наверное. Сверхпрозрение.

А Харитонов. Тот разбомбил вражеский аэродром. Пришел весь в дырках. Стали смотреть — дырки все в неответственных местах. Только в бензобаке обнаружили снаряд… Неразорвавшийся.

Сколько случаев. Иной раз сказочно счастливых. Я их коллекционировал, дневник вел. Жаль — где‑то в госпитале потерял.

Юрий Яковлевич летал от первого до последнего дня войны. Сначала на двухмоторном скоростном бомбардировщике «СБ», потом на штурмовике «ИЛ-2».

По мнению Юрия Яковлевича — это лучший в мире самолет. Кабина, мотор и многие жизненно важные части самолета бронированы. Что позволяло ему сохранять живучесть даже при плотном пулеметном огне.

«Мощь переднего огня, — пишет он, — составляла два пулемета, две скорострельные пушки и двенадцать реактивных установок (на серийных — восемь). Плюс установки заднего огня.

В четырех бомболюках могли размещаться до восьмисот штук осколочных бомб, а под крыльями и фюзеляжем, на внешних держателях, могли подвешиваться бомбы калибром до 250 кг».

Основными целями штурмовика были войска и техника противника непосредственно на поле боя и военные объекты, расположенные на расстоянии до ста км.

Самый мощный из авиационных моторов позволял развивать скорость, значительно превышающую скорости многих истребителей и бомбардировщиков того времени.

«Летчики, — пишет Юрий Яковлевич, — в шутку называли ИЛ-2–й «горбатым», потому что на своем горбу вынес всю тяжесть войны».

Тринадцать раз его сбивали, один раз принудили сесть на вражеский аэродром, но он ухитрился обмануть немцев — улетел от них и вернулся домой невредимым.

Многократно ранен, контужен. Не раз его буквально вытаскивали с того света: таких берегли. Что называется, складывали по частям, сшивали по кусочкам. Чтоб снова и снова летал, бил ненавистного врага.

А с виду — ничего героического. Ничего особенного. И в одежде, и в манерах, и в отношениях с людьми. Всегда сдержан, мягок, спокоен, рассудителен. Дотошно рассудителен. Простое, маловыразительное лицо. Добрые глаза и мальчишески тощенькая фигура. Этакий простачок. Да еще и тихоня. Но воля! Талант!..

Думая о нем, я почему‑то вспоминаю Николая Рубцова. Поэта. (Я учился с ним в Литературном институте им. Горького в Москве). Такой же заурядный, тихий, незаметный. Серенький, нескладный. А потом оказалось!..