Машка повела головой в сторону Павла. Его мигом скрутили. Поволокли к сходням. Машка со «свитой» шла следом. За ними увязалась было толпа зевак. Машка резко обернулась, выстрелила в потолок:

— Всем оставаться здесь! Пока. Чтоб не путались под ногами, — она поискала глазами в толпе. — Ты, — указала дулом пистолета на рыжего, — ты и вот ты…

Она отобрала человек десять.

— За мной. Остальным сидеть, ждать. Погуляем еще.

Толпа разбрелась по трюму.

Связанного Павла подняли на палубу. Там человек тридцать зеков, одетых разномастно, вооруженных винтовками и автоматами, охраняли связанных, разбросанных по палубе в носовой части конвой и команду парохода. Среди них уже не было ни Артема, ни бритоголового. На капитанском мостике, у штурвала стоял человек в форме, видно, капитан, возле него зек с автоматом.

Машка окинула палубу хозяйским взглядом — все гак. Павла пихнули к связанным. Но Машка вдруг распорядилась:

— Этого ко мне.

В каюте капитана, где теперь царила она, Машка уселась в кожаное кресло, закинула ноху на ногу, закурила «Казбек», спросила неожиданно участливо:

— За что чалишься?

— Побывал в плену у немцев. Еще о Сталине брякнул.

— В плен‑то как попал?

— Раненый после десанта в Южной Озерейке.

— Знаю. Слышала. Там немало мужиков погорело. Немцам служил?

— Нет.

— С Мичиганом какие дела?

— Никаких.

Машка пыхнула папиросой. Подумала.

— Ну а про Сталина что брякнул?

— Да так… На призывном сорвалось с языка…

— Ладно, — она глянула через плечо на мужика в фуфайке с номером на рукаве. — Туда его.

Уже выходя из каюты, где допрашивала его Машка, Павел заметил в углу человека в форме в чине старшего лейтенанта. Узнал — начальник конвоя! Ужаснулся про себя: «А этот чего здесь при мундире?» Он не знал, что молодой старший лейтенант был пособником Машки. Что они захватили корабль и намылились в Америку.

Когда его потащили на корму, он сначала думал, что мужики ошиблись — всех собирают на носу.

На корме веселая толчея Хохот, истерический визг, потрясение кулаками. Один рвал на себе рубашку, исходя диким воплем и брызжа пенной слюной: «В кровь их мать! Ваньки долбаные! Стр — р-р — роители коммунизма! Рубить на куски и акулам!..»

— Зачем рубить? Живьем!..

— Пусти — и-и — и!!! — вопил задохлик в длинном белом кашне, занося над головой топор с широким блестящим лезвием, которым кок на камбузе разрубал говяжьи кости. — Дай я ему сначала руки — ноги отрублю!

— Не руки — ноги, а яйца надо отрезать, — раздался властный голос Машки. Толпа разъяренных зеков смолкла, расступилась. В образовавшийся круг она вступила, подбоченясь одной рукой. Выставив вперед ногу, обтянутую узкой штаниной.

— Ну что, мерзавчик? — обратилась она к Павлу. — Брезгуешь нашими бабами? Хочешь акулу натянуть? — она сделала вульгарное движение руками и бедрами. —

Валяй! А мы посмотрим… — и вдруг резко крутнулась и дала пинка задохлику. — Ну‑ка, вяжи его веревочкой. И за борт!..

Ему быстро перевязали веревкой сначала одну ногу выше щиколотки, затем вторую. И, не успел он испугаться, как двое дюжих зеков кинули его за борт.

Он упал в воду плашмл, больно ударившись лицом. Казалось, глаза вышибло из орбит. Веревку, видно, потравили, потому что некоторое время он чувствовал свободу. Потом его резко дернуло и поволокло. Фуфайка на нем задралась, вывернулась. Он хотел освободиться от нее, стал стягивать рукав. Но ему не хватало воздуха тащиться лицом вниз. Несколько раз глотнул воздуха, как это делают пловцы кролем на дистанции, потом напрягся и крутнулся всем корпусом, помогая при этом руками. Перевернулся на спину и увидел перед собой широкую и высокую корму парохода. Под кормой мощно вихрился бурун от винта На палубе бесновались зеки, возбужденные картиной. Размахивали руками, что‑то кричали. Машка стреляла, целясь в него из пистолета. Время от времени дергалась ее рука, в сторону по ветру отлетал дымок. Ни голосов, ни даже выстрелов Павел не слышал. Лишь шум воды вокруг да плеск буруна под кормой. В голове странная бесстрашная мысль — хоть бы не попала, стерва! И чтоб Машка не попала в него, он стал тащиться зигзагами, управляя своим телом. Резкое движение в одну сторону, потом в другую. Потом по прямой. Дымок отлетал, давая ему мгновение на размышление — куда метнуться. При этом, при всей страшной действительности, он испытывал некий азарт. Будто играл со смертью в кошки — мышки.

Игра со смертью ради жизни. Чем ближе смерть, тем больше хочется жить. Дотянуться бы до ножа, что за поясом на пояснице, в потайном чехольчике. Выточи полотна ножовки. Перед отправкой по этапу. Говорят в пути — предмет первейшей необходимости. И в сеном деле — что консервную банку открыть, что блатного отпугнуть. А теперь вот… Достать бы! Но руки выворачивает струящейся водой.

Павел слегка завалился на правый бок, изловчился запустил руку за спину, цапнул по пояснице. В это время

что‑то промелькнуло мимо. Изогнулся, запрокинул голову, посмотреть во след мелькнувшему предмету: черный плавник между раскатистых волн. Покосился влево — и там! Акулы! По затылку скользнул морозец ужаса. Присматриваются гады! Только подумал об этом, как сильный рывок чуть было не разорвал его пополам. Фуфайку сорвало с одной руки. Еще рывок. Послабее. Благодарение Богу! Если б не фуфайка, быть ему уже без головы. Он обеими руками ухватился за уцелевший рукав. Спасительница. Пусть рвут пока фуфайку. А потом он что‑нибудь придумает. Что? Что можно придумать, когда до тебя уже добрались?!.

Эта жуткая мысль мигом вышибла из головы страхи о том, что он, связанный по ногам, тащится на веревке, и что вода холодит безбожно, и Машка стреляет по нему из пистолета; теперь главное — оставшийся клочок фуфайки, который тянется следом, удержать подольше. Пусть ее рвут акулы, пока он освободится от веревки. Скользящий по воде — он дразнит их, провоцирует к нападению как приманка.

Изловчившись, он снова цапнул по пояснице. И снова. И еще. Кажется, нож на месте. Вырвал его из‑за пояса вместе с чехольчиком, перехватил в зубы, обнажил, изогнулся резко и чикнул лезвием по веревке, больно впившейся в ноги выше щиколоток, И… Неудачно. Изловчился во второй раз. Опять неудачно. Тогда он согнулся, ухватился за холошню собственной штанины, чтоб подольше продержаться в таком положении. Увидел надрез на веревке, чикнул по нему что было сил и отвалился. Его неожиданно накрыло следом бегущей волной. Как бы бросило в глубину. Он не успел даже хватить воздуха. Испугался, забарахтался отчаянно. И… вынырнул. Огляделся, Корма сухогруза удалялась. Все! Оторвался. Теперь что?

У зеков на палубе вытянутые лица — не поймут, как это он оторвался. Машка стрельнула в воздух. Кто‑то подал ей винтовку. Задохлик с белым кашне на шее, размахнувшись, кинул в него пожарный багор…

В это время его сильно трепануло. Он огляделся и увидел, как, разрезая воду, от него удалялся черный плавник. Вслед за плавником всплыла растерзанная фуфайка. Все! В следующий заход ему не миновать акульих зубов. Вот когда он пожалел, что не на пароходе. Пусть в душном трюме, пусть в окружении хищной шпаны, пусть в голоде, но лишь бы не в океане среди акул. А корма все меньше, и люди на палубе кажутся уже темными штришками…

«Все!» — отстраненно и теперь совсем безнадежно подумал он про себя. Как‑то бестрепетно огляделся, готовый принять смерть: меж танцующих волн кружат несколько черно — зловещих плавников. Это конец. Это единственный исход! Другого не дано. Он понимал это умом, хотя душа противилась этому ужасному, бессмысленному концу. «Нет! Не может быть!..» Такой протест судьбе он испытал в Южной Озерейке, под шквальным огнем. Смерть витала возле, со всех сторон, а внутри — взведенная пружина жажды жить. Она как бы вытесняла из сердца страх. Как инородное, чуждое чувство…

На несколько мгновений ему показалось, что эго вовсе не океан, что это всего — навсего речная запруда в балке возле родительского дома, где плескались жарким летом с мальчишками. И это вовсе не акульи плавники скользят вокруг него, а «жучки — сухарики», которых они ловили в ладошку и нюхали. Вспомнился рассказ бывалого моряка дальнего плавания — ни в коем случае не проявлять страх и панику перед акулами. Они каким‑то образом улавливают состояние жертвы, вибрацию испуганного сердца. А может, запах адреналина. И тогда безбоязненно нападают. Но если от жертвы не исходят сигналы страха, они трусливо осторожничают. А когда жертва сама проявляет агрессию, — отходят подальше.