В то время как батько, атаман Громов, и другие важные лица уже на месте. Уж если «по правилам», то все должно быть наоборот — главному чину можно чуть задержаться. А все остальные должны быть на месте до его прибытия. Тот же, чином поменьше, кто позволяет себе это, рубит сук, на котором сидит. Тем более, если судьба намечает его в лидеры…

Но вот появился, наконец, Аникин со своей командой. Красавец богатырского роста и сложения. И статью и, чувствуется, судьбою — вожак, лидер. Они строем, демонстрируя запоздало уважение к батьке, проходят мимо него и «свиты» с развернугыми знаменами и занимают правый фланг построения. После этого батько и отец Сергий — войсковой священник — в черной рясе и фиолетового цвета клобуке и вся «свита», в которой член Войскового Правительства В. А. Лемешко, адъютант Щепкин, атаман Крымского отдела в белой черкеске, седобородые почетные старики и другие важные лица и представители проследовали на правый фланг построения, чтобы оттуда пройти перед строем.

Пока суд да дело, пока разворачивается этот официоз, я пытаюсь расширить свои впечатления: подхожу поближе к построению, но с тыла, где в затылок громадного казачины стоит малорослый казак по прозвищу «Леворовняйсь». Мне хочется рассмотреть его поближе. В нем что-то от деда Щукаря: на нем ветхая униформа, портупея и пустая кобура на боку. Но главное, у него голова все время набок, налево. Говорят, пострадал от усердия в строю: на команду «Леворовняйсь» он слишком резво крутнул головой, что‑то там свернул в шее и стал таким вот своеобразным Левшой. Старательный казак!

После короткого слова атамана В. П. Громова «свита» прошла в оградку кладбища, к памятнику. За «свитой» последовала первая шеренга построения. Под соответствующую команду: левое плечо вперед. Раскрасневшиеся, счастливые, ничего как будто не замечающие вокруг. Я еще не видел, чтобы казаки и казачки смотрели друг на друга такими влюбленными глазами. А молодуха в длинном розовом платье прямо выворачивается вся. От нее исходит шальной огонь, перебрасывается на подруг, на нас. Невозможно устоять на месте от зажигательной песни «Жил я у пана» или как ее называют еще «Курка — Щипатурка». Владимир Петрович не выдерживает, оставляет вздуваемый костерок, выскакивает в круг, его «подхва

тывает» вихревая молодуха в розовом. Сама, замечаю, выбрав момент, этак поверх плеча подруги интимно подмигивает белобрысому казаку, что покуривает в стороне. Тот отвечает ей тем же. Сюжет! Вдруг все повернулись в сторону поля. И мы увидели, что группа женщин «добыла» и ведет «в плен» самого атамана Громова. Он слегка упирается. Входит в круг, принимает чарку, потом говорит казакови: «Геть с круга, я танцевать буду! Це от меня подарок». И снова взъярился баян, возгудели струны контрабаса. Атаман лихо этак, раскидав воображаемые длинные пряди бороды, сделал выход. Ничего! Прилично. Так что не выдерживает субординации молодуха в розовом, у которой сюжет с казаком. Тоже выходит в круг.

Потом фотография на память. С атаманом. Чувствуется, хороший он человек. Но, говорят, этого нынче маловато…

Над нами хмурится серое небо, все пытается пролиться дождем, а песня не дает, не пускает. Звенит над Кубанью. В голове моей выбраживается мысль: «Добрая заведена закваска! Правда, еще не Девятый вал, но…» Я чувствую, что сейчас вот, сию минуту, здесь вот, на моих глазах, над тихой вечной Кубанью, течет возле меня сама история кубанской земли, зарождаются новые ее струи, а может вихри. И не дай Бог этим тихим добрым водам, этим струям вздыбиться Девятым валом!..

«Кубанские новости», 20.05.1993 г.

Этот крик потрясенной души вырывается из груди, когда человек теряет самое дорогое в жизни. Впервые я услышал его в детстве, в кино, когда женщина не смогла выхватить своего ребенка из огня. Потом я слышал этот крик много раз. Когда умер мой отец, работавший водолазом до последнего дня со своим зашкальным артериальным давлением: семья большая, а военная пенсия маленькая. В результате инсульт, полный паралич, а через неделю смерть. Мать закричала не своим голосом: «Нет!!!»

У меня в ушах до сих пор стоит крик крестной дочери Тани, когда хоронили ее отца — моего лучшего друга Яшу

Добрачева в Новороссийске. Его стали опускать в могилу, и она не выдержала, закричала: «Нет!!! Нет!! Нет!..» Такого надрыва в крике человека я еще не слыхал. Хотя каждый раз он кажется неслыханным. Это последнее, чем может выразить свое отчаяние человек. Понявший, что это крик вопиющего в пустыне, но не смирившийся.

В начале сентября этого года я шел по городу. Остановился у перехода. Как всегда, собралась небольшая толпа. Вот засветился зеленый «человечек»: можно переходить. Мы двинулись было через дорогу. Впереди всех молодая мама с малышом за руку. У малыша школьный ранец за плечами. И тут, откуда ни возьмись, вывернулся жигуленок. Молодая мамочка успела притормозить. А мальчик почему‑то рванулся вперед. И прямо под машину. Мягкий, тупой удар, и смятое тельце отбросило к бордюру.

Нет!!! Нет!! Нет!..

Женщина кричала нутром. Кричала до истерики. Потом потеряла сознание. Их увезли на «Скорой» вместе: смятое тельце с ранцем и молодую женщину без сознания.

Я заметил: последнее время «Нет!» становится обязательным атрибутом нашей жизни. Муж жене — жена мужу: «Нет!» И подают на развод. Родители детям — дети родителям: «Нет!» И молодежь ополчилась на стариков. Ее почему‑то раздражает даже отчисление в пенсионный фонд. Армянин азербайджанцу — азербайджанец армянину: «Нет!» И война идет вот уже который год. Ингуш осетину — осетин ингушу: «Нет!» Прибалты русским — русские прибалтам: «Нет!» Грузин абхазцу — абхазец грузину: «Нет!» Евреи русским — русские евреям: «Нет!» Власть народу — народ власти: «Нет!» Парламент Ельцину — Ельцин парламенту: «Нет!» И ввел в Москву три дивизии с танками. При этом не переставая утверждать по радио и телевидению, что никакого штурма «Белого дома» не будет.

А потом хладнокровно расстрелял из пушек собственный парламент, который сделал его в свое время Председателем Верховного Совета и немало потрудился, чтоб сделать Президентом. Такого еще не знала история человечества.

Я очень сомневаюсь, что он сделал это по собственной воле. Потому что терпит критику, понимает, что наскирдовал промахов и ошибок. Но вот его настырное, порченое окружение, лихорадочно устремившееся к власти, дав

но подталкивающее его на этот шаг, что засвидетельствовано на его встрече с так называемой интеллигенцией в Москве, кричавшей ему с трибуны: «Сколько можно! Даешь крутые меры!» Как их предки кричали в свое время Сталину. Им кровушки захотелось. Добились своего. В унор из пушек расстреляли Россию, русский народ. Народ пока в шоке от этого варварского акта, но не далек тот день, когда он придет в себя.

А пока, лично у меня, сознание отказывается верить в то, что произошло. Все существо мое вопиет: «Нет!!! Нет!! Нет!..» Не может такого быть! Опять русских стравили. И самым наглым, самым примитивным образом: в ту жуткую ночь, на телеэкране, и не один раз, появлялся обанкротившийся вице — премьер, заваливший экономику страны, сознательно сделавший ее нищей, упертый в своем разрушительном экстазе, господин заокеанский прислужник Гайдар. Очень удобный заокеанским менторам, потому что из‑под него можно безнаказанно тащить. Этот космополитический пришелец приглашал граждан, безоружных москвичей выходить на улицы, защищать демократию, то бишь его. Его примеру последовал «тихий мальчик» с буйными претензиями, господин, отовсюду отторгнутый, экономист Явлинский. Он тоже пригласил граждан умирать за него. И… О, чудо! Нашлись такие. Вышли умирать за них. Чудо из чудес! Но уж такие мы, русские. Если нас попросят, мы не то что рубашку, жизнь отдадим.

Русские люди, опомнитесь!

Неужели вы не понимаете, что нас в очередной раз натравливают друг на друга?! Приносят в жертву своему Богу. В то время, когда вы колошматили один одного на баррикадах Москвы, они, отъевшиеся на русских харчах, лоснящиеся дурным жирком, сионистские полпреды ржали и потешались над вами в своих роскошных квартирах, наблюдая кровавое побоище по телевизору. А на второй или на третий день после кровавых событий все это шобло собралось в Большом театре под видом чествования дряхленькой балерины Плисецкой. На самом же деле — праздновать очередное жертвоприношение. Пурим.