что‑то неладное. Как‑то он — и хочется, и колется… Да вот фотография. — Софья Александровна достает и показывает мне фронтовую фотографию. На снимке дивизионный ансамбль песни и пляски. В переднем ряду, почти в центре сидит она, а рядом слева от нее, предусмотрительно откачнувшись и даже отвернувшись от нее, сидит худощавый, действительно лысоватый человек, приобнял дружка, что слева. Она, чувствуется, слегка обижена его таким поведением: он явно осторожничает. Это заметно. И она, конечно, заметила это. И точно: хоть они и поженились после войны и поехали к нему в Донбасс, там у них произошел полный разрыв. У шло оказалась семья, жена и двое детей. И Софья ему родила дочь. Но жизни с ним не получилось. Он сошелся с прежней женой, а ее с ребенком на руках проводил в неизвестность. Поступок подленький, конечно… Но… Война — есть война. И Софья Александровна не осуждает свою любовь на войне, несмотря на то, что за ними тогда и долго еще после войны ходила полушуточная, полупрезрительная кличка ППЖ (походно — полевая жена). Что ж — что было, то было: была война, была смерть, была любовь.

— А если честно, — сказала мне Софья Александровна, когда мы прощались уже, — я бы не стала строго судить того солдатика, который умолял солдатку о близости. И, пожалуй, я, как и вы, не в восторге от ее высокой нравственности. Хотя по большому счету, если войну не в счет, она права: настоящая русская женщина даже перед гильотиной останется нравственной, такая у нее природная стать.

«г. Кубанские новости».

7.05.1993 г.

И в город пришла тишина.

Желанная и в то же время страшная. Какая наступает после взрыва. Когда только — только погас огненный смерч,

только — только умолкла дробь падающих обломков; еще не рассеялся дым, не осела пыль; у раненых не вырвался из груди стон; еще мать, глядя на своего бездыханного ребенка не осознала весь ужас случившегося. Весь мир как бы оглох — тишина запечатала уши, ужас сковал сердце.

Тишина, которая страшнее грохота войны, потому что за нею стоит уже непоправимое, В которую навечно канули минуту назад звучавшие голоса родных и близких. В которой все живое оцепенело. Даже птицы умолкли. И только тлеющие головешки своими тихими дымами вычерчивают в воздухе замысловатые иероглифы бессмертия. Тишина, в которую не верится. Вечная, к порогу которой все мы придем однажды. Которую в народе нарекли гробовой.

Может, об этой тишине подумал Анатолий Анисимович в последнюю секунду своей жизни. Наверное, о ней, потому что вокруг него в тот миг воцарилась гробовая тишина. Как тогда, когда из города Сухуми ушли грузинские войска.

Город лежал в руинах. Город у моря!

Некогда цветущий и звенящий радостью жизни. Обезлюдевший, с пустыми черными глазницами окон в сожженных домах, с тяжелыми запахами гари и разлагающихся трупов. С открытыми настежь жилищами, оставленными в спешке, в которых свободно гуляли сквозняки и мародеры.

Господи! Для чего ты создал человека? Чтобы они мучили друг друга? Чтобы строить, а потом разрушать? Чтобы возникать из ничего, а потом превращаться в ничто? А может, для того, чтобы оставить на Земле страшные следы о себе?

Только — только прекратились грабежи и убийства горожан. Насилия девчонок. Ушли варвары двадцатого века. Нет! Не враги — чужеземцы. Свои! Потомки великого Шота Руставели.

«В селе Гумиста принадлежащие армянам дома после грабежа сжигали, а жителей, которые не успели убежать, убивали…»

«На русских мужчин в городе на рынке устраивали облавы именно по национальному признаку». — Это картины из отчета о поездке в Грузию журналиста О. Супруненко. В «Экспресс — хронике».

Над городом траурная тишина. Оглушительная, благостная. Теперь можно перевести дух, расслабиться, отогреться и отоспаться наконец. Выпить с женой по стаканчику.

За детей. За вечную, несбывшуюся мечту их. И за приемыша Андрея — беглеца. Где обретается мальчишка! Нашелся бы, вернулся бы. Простил бы ему все. Только бы вернулся! Оно, конешно, — сиротская доля горькая! Она что горб — навечно дадека. Привязалась, што репей, безотцовщина, безматеринство. Ну чем мы тебе, Андрюха, не папка з мамкою? Чего бегаешь? Куда бегаешь? От кого? Чего боишься? Или я тебе не прощал твои проказы и грехи? Или не понимаю, што вины твоей нет в твоем сиротстве? Вертайся к нам. Куплю тебе черкеску, шапку — кубанку, В казаки запишу. Брось свои бега. Одомашнивайся. То, шо казаки лаются, мол, балую тебя, не строгий с тобой — прости их. Не понимают горе твое горькое. Как не понимают и того, што встрял я в свалку эту абхазскую. Мол, оно тебе нужно? Мне. не нужно. Другому не нужно. Третьему, десятому. А хто ж вступится за людей? И как мне быть, если иначе не могу? Не могу, и все! Я видел изнасилованных растерзанных девушек, разрубленных мужиков, выпущенные кишки. Это же изверги творят! В наше‑то время! Как это терпеть? Как жить равнодушно? Так что пусть попрекают, пусть не верят, я только усмехнусь их неведению, удивлюсь глухоте сердца. Обо мне говорят всякое, приписывают мешки денег и горы золота за мою войну. А я, скажу тебе по совести, — гол как сокол. Ты ото унес мой костюм. Последний. Звания принимаю. Бо чем выше звание, тем больше, по мне, ответственности и работы. А до работы я жадный, ненасытный. И работа моя лихая. Не могу без нее ни минугы, ни даже секунды. И когда смерть грянет, — за секунду до нее я должен что‑то успеть.

Да! Ищу дела. Не могу без дела. Да! Ищу справедливости. Не терплю несправедливость. Да! Хочу добра. Желаю добра каждому. Надо мной потешаются за мою такую терпимость. А что делать? Такой я. Такая моя организация. Такой у меня Бог. И такая к нему молитва. Я говорю, Господи! Если есть у человека капля доброты, сделай так, чтобы она обернулась океаном! Но, Господи! Если в человеке злобы бездонный колодец, сделай так, чтоб он пересох. Если человек блукает — выведи его на ровную дорогу. Но, Господи! Если человек сам себе выбрал кривую дорожку, оброни его'р пропасть.

Перед пропастью стоят эти ребята, што за спинами бойцов пришли в город. Или того хуже — сидели за камнем, ждали, пока другие сделают дело, а потом явились не

запылились. Победители! Выпячиваются. Безобразничают. Сбежались пострелять, поживиться, понасильничать? Для кого война горе, для них добыча. Сколько еще меж нами садистов, любителей поиздеваться, грабануть, пошарить по брошенным домам. Гиены войны! Откуда они? Жили вроде тихо, смирно. Смотрели друг другу в глаза. И, кажется, знали друг друга насквозь. Оказывается, не знали. Не знали, что среди нас ходят люди, которые накапливали в себе злобу. Они исподволь, незаметно и раздули кровавые очаги, чтоб дать выход своим зверским наклонностям. Если это так, то, Господи, разверзни перед ними пропасть, оброни их в геенну огненную. Ибо избавиться от бешеных собак можно одним способом — уничтожить их.

Прости, Господи!

Но если ты дал миру зло, то благослови и управу на него. Возмездие. Что надо этим хлопцам? Чего слетелись, словно воронье на падаль? Или без них мало горя на земле? Или боятся, что заржавеет их подлое ремесло — кутить, бузить, безобразничать, насиловать и убивать? И сколько их таких?! Их отлавливают, приводят в комендатуру по одному, по двое, а то и целыми шайками. В комендатуре делают внушение и отправляют в родные города и веси.

Одних отправляют, другие прибывают. Да сколько ж можно?! Или ты бездонная, Матушка Русь? Ни днем, ни ночью нет от них покоя. Ты уж прости меня, жена, моя старушка! Через меня и ты забыла, что есть покой. Через меня вся жизнь твоя — сплошное ожидание — что отчибучит еще твой Толян? Куда еще дернет его заполошная судьба? Иссушила, истерла тебя постоянная тревога за меня. Провожая утром на службу, ты никогда не знаешь, вернусь ли вечером живым. Деля со мной хлеб сегодня, ты никогда не знала, будет ли у нас хлеб завтра. Живя со мной под одной крышей, ты никогда не была уверена, что завтра у нас с тобой будет эта крыша. Зато ты знала (одна только ты знала!), что мне ничего не надо в этом мире, что я могу отдать с себя последнюю нитку. Меня всю жизнь обирали, обманывали, обкрадывали, но у меня снова и снова все было. Меня били, убивали, но я все жив и жив. Мне за полста лет, а я все жив. Жизнь без устали бросает меня в ад, а я, как Феникс, возникаю из пепла.