Ты, одна только ты, знаешь все это, видела все это. Ты одна понимаешь отчего это и почему. И не осуждаешь.

Всю горечь мою и всю сладость жизни моей ты испила вместе со мной. Я твое проклятие, я и молитва твоя. Горе и радость. Слезы и улыбка. Блеск и нищета. Зло и добро. Любовь и ненависть. Надежды и крушение.

Ты, дна только ты у меня. Да Родина моя беспечальная. Земля — роженица. Кубань славная. Я в ней — она во мне растворились. Я и она — одно целое. Она и я неугомонные, кондовые и слабые; веселые и грустные; смирные и непокорные, щедрые и прижимистые, обильные и нищие; гонимые и желанные, замкнутые и открытые, строгие и мягкие. И всегда — всегда гостеприимные. Взрывные и спокойные. И всегда — всегда великодушные. Надежные, бессмертные…

Не обессудьте, люди!

Не всегда понимал я вас. Но чаще — вы меня. Не потому, что я или вы непонятливые. Просто жизнь наша диктует нам правила игры. Мы принижены ею. Вернее, теми, кто правит нами. В древности человек зависел от Природы. Теперь мы зависимы больше друг от друга. От этих самых п завил игры. Главное из которых — выгода. Я же и зд зсь гк переч чый. Не ищу выгоды И получаек ч — иду как бы против течения, глажу против шерсти. За эго жизнь и колотит меня. Но я не обижаюсь на нее. Я научился «держать удар». Научился и сдачи давать. У меня и удар, и реакция — дай Боже каждому.

Есть у жизни один «прием», против которого я бессилен. Жалость к людям. Они подчас не ведают, что творят. Мне жаль таких. Я жалею и прощаю. В этом мое утешение и беда!

Утешение потому, что Бог тоже жалеет и прощает. Значит, это от Бога. Беда потому, что за мою жалостливость жизнь ко мне безжалостна. Нуда ничего. Перебьюсь. За битого двух небитых дают. И потом, мне дано понимание того, что, отдавая, я больше имею, чем теряю. Смешно? В том‑то и дело! Вот тут‑то меня и не понимают многие. И потешаются надо мною, и ругают, и клянут. Мол, юродивый! Забывают, что от юродства до святости один шаг. Потому как обделены Богом в порыве к благодеятельности. А больше ищут выгоду в жизни. Не понимая простой божьей истины, что не всякая выгода выгодна. Что прогадывая, человек остается в выгоде на самом деле. Ибо то, что отделилось от тебя, не тянет карман, не тяготит душу. Отданное возвращается сторицей. Истинно так! Но эту истину люди почему‑то часто забывают и часто

погрязают в трясине сиюминутной выгоды. Мало того — удивляются, возмущаются, негодуют, когда видят непохожих на себя. Я у них прослыл чудаком, забавным дедом. Хотя именно за это они чтут меня и тянутся ко мне. За мою бескорыстность. Чтут и посмеиваются про себя. Знаю. Такова доля жалостника. Она — и судьба его. Наш век обозначил ее циничной формулой — ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Эта формула становится чуть ли не главной в нашей жизни. По этой формуле, предчувствую, уготовано и мне наказание. Эта мысль почему‑то вступила в голову сегодня с ночи. И спать не дала. Видно, предчувствие. Хотя ничего такого вроде не предстоит. Отрядил ребят патрулировать по городу. Наказал не давать спуску хулиганам и мародерам. Они, молодцы, четко сработали — доставили целую шайку разгулявшихся молодцев. С ними расхристанную пьяную девицу. Ну ее‑то надо отпустить. С ребятами будет мужской разговор. Пусть посидят в холодной, остынут немного. Но что это? Она возвращается? И не одна — с нею Волк (Люпус) в обнимку. Гранаты в руках. И в этот момент легонько так сжалась душа — неужели она? Смертушка моя? Без страха, без дрожи в сердце. Чуть только сжалась душа. Не зря, видно, с ночи вступила в голову мысль: ни одно доброе дело…

Ну что ж! Раз тому быть, то не миновать. Надо быстро во двор. В здании опасно.

— Саша! Возьмите с ребятами их на прицел. А мы…

Короткая схватка, и девица обезоружена. И Волку заломили руки. Но тот как‑то изловчился, успел выдернуть чеку, и граната покатилась под ноги. Шум, свалка. Народ. Много милиции: ребята выскочили из здания. Зря! Если рванет, многих сегодня не дождутся дома. До взрыва секунды. Разбежаться не успеют. Да и никто не видит, ч" о смерть под ногами. Взглянул на нее, на ту, которая принесла ему смерть. Это за то, что велел отпустить: распущенные волосы, искаженное лицо. Ребята крутят ей руки. Зачем же так жестоко? — подумалось. А глаза шарят по земле: где она, проклятая?!! Где? Вот!!! Нагнулся. Схватил. Выпрямился. Окинул взглядом двор: люди! Сколько же их побьет сейчас! И кинуть ее проклятую некуда. Единственный выход накрыть собой. Разнесет? Ну да. Но зато не достанет многих. И…

И осталось всего одно мгновение, чтобы окинуть мысленным взором свою «непутевую» жизнь Так, говорят,

бывает перед смертью. Говорят! А как на самом деле — никто не знает. И никогда не узнает. И в этом случае тоже. Он прижал гранату к животу и согнулся. В следующий миг его не стало. Он ушел в Бессмертие.

Слово «причащение», вынесенное мной в заголовок, — из лексикона верующих людей. А мы, нас в РАФике десять, — крещеные. И верующие в… Шолохова. Лично я еду с чувством благоговения к его праху, словно в храм на причащение. У христиан есть такой обряд — обычай — принятие вина с просвиркой — белым хлебцем. После чего якобы нисходит на человека божья благодать.

У нас припасено и «вино», и «просвирки». Мы исполнены внутренней благодати и над нами как бы витает дух великого мыслителя двадцатого века.

Наш шофер Володя — человек с характером. Я это почувствовал сразу. По тому, как он всем своим видом демонстрирует полную независимость. Чей‑то намек на то, что если он устанет (ехать часов двенадцать, не меньше!), то среди нас есть еще два классных шофера, он игнорировал начисто и категорически: «Нет!» И вел машину туда и обратно, как говорится, без сучка и задоринки.

Рядом с ним на почетном переднем сиденье устроился Юрий Николаевич Свиденко из славного казачьего рода. С кинокамерой. Он едет по приглашению В. Лихоносова. Всю дорогу он стойко боролся с палящим в лоб солнцем и закипающим радиатором, приоткрывая дверь, чтобы проветрить кабину.

Далее, в первом ряду, слева направо, сидели Вера и Петр Придиусы. Знакомя нас с супругой, Петр Ефимович сказал: «Она единственная, во что я пока верю».

Это он организовал нашу поездку в Вешенскую. При совершенно чудесной сговорчивости начальства. По его словам, он только обмолвился, приближаются, мол, шо

лоховские дни, неплохо было бы свозить туда группу кубанских писателей и… Тут его прервали и сказали: «Все понятно». Это были поистине магические слова. В этом мы убедились всем нашим существом. Как только стал проявляться смысл магических слов: «Все понятно», — мы не сговариваясь присвоили Петру Ефимовичу походный титул: «Ненавязчивая руководящая и направляющая сила с демократическим уклоном». Длинновато, правда, но солидно.

Рядом с Петром Ефимовичем в переднем ряду и в центре сидел Виктор Иванович Лихоносов — на днях озвученный на всю страну новый лауреат Шолоховской премии. Мы бережно везем его для вручения диплома и премии. Он в хорошем настроении. Время от времени круто поворачивается к нам, сзади сидящим, и выдает какую-нибудь веселую штучку. Без объявления и представления он взял на себя роль маэстро по смеходелу.

Во втором ряду, тоже слева направо, сидели Александр Васильевич Стрыгин и Анатолий Дмитриевич Знаменский — уже лауреат Шолоховской премии, получивший ее ранее. Наши аксакалы — мудрые и зоркие. Они придирчиво смотрят, чтоб литературная молодь чего‑нибудь не того.

Через проход от аксакалов — сижу я. Как всегда, помалкиваю, потому что привык больше слушать, чем говорить.

В третьем ряду в темном уголочке сидел Женя, кинооператор. Он мучительно боролся со сном и выглядел побежденным.

Сзади меня — Александр Дмитриевич Мартыновский. Он обдавал, чувствую, холодным взглядом мой затылок. Знаю почему. Он думает, что я не читал только что вышедший его роман «Оборотни». А я читал. И нахожу его удачным. Даже порекомендовал, улучив момент, прочитать Анатолию Дмитриевичу Знаменскому Взгляд Саши после этого потеплел.