тян. О которых так кстати трубит хитромудрая пресса. Мол, инопланетяне крадут людей.

Здесь, возможно, фантазия автора заходит далековато. Но не берусь одергивать автора, потому что в наше время все может быть. В истории России, в голодные тридцатые годы люди ели людей. У нас здесь, на Кубани.

Мне кажется, разворачивая перед читателем адские перспективы «развития» цивилизации, автор намеренно абсурдирует ситуацию. Гротеска ему уже мало. Я думаю, этим он дает понять, что ему не по пути с человековолками. И он хотел бы уберечь от этого пути уважаемого читателя. В то же время чувствуется, что он берет кое‑что из их арсенала себе на заметочку. Например, Ритину ненасытную жажду действия. В этом он ей немножко как бы симпатизирует. По крайней мере так кажется. Он пишет: «Она патологически испытывала потребность к сложностям, любила до азарта сложную игру в каждом деле». И «никогда не прощала врага, даже обидчика». Этот пассаж в характеристике Риты явился для меня неожиданностью. Потому что автор ненароком выдает себя: мол, берегитесь те, кто обидел меня или собирается со мной враждовать. То есть, дает понять, что он может быть и человековолком, если кто вздумает наехать на него.

На фоне человековолков человекозайцы выглядят бледно. Они просто упорствуют в своей честности и порядочности. Не более. Дробилов закомплексован идеей подешевле накормить народ; Тихомиров — недавний выпускник училища МВД, — не поддается коррупции; Антонина Михайловна несет покорно свой крест грехопадения в молодости; «гениальный» бомж Горелый, тридцать лет просидевший в полуподвале на даче Верткого и строчивший за него статьи, хочет одного — сбросить иго этого прохиндея. Но все они погибают, настигнутые безжалостными человековолками. Кроме Антонины Михайловны. Правда, погибают они как бы в щадящем режиме — возносятся с инопланетянами.

Автор сочувствует им, даже жалеет их. Но… В то же время слегка, но желчно, издевается над Дробиловым, который штудирует в больнице историю КПСС и читает «Правду». Он патетически разделяет печальный вывод, зарифмованный неизвестным поэтом: «О, моя родина, жидам ты продана. Как кость обглодана, а все торчишь!»

НевесеЛая эта философия и крайний вывод в стихах наводят на мысль, что и с человекозайцами автору не по

пути. Но если взвесить все нюансы авторских симпатий и антипатий, то получается, что ненавидя человековолков, он упрекает «серых» человекозайцев. Мол, добро должно быть с кулаками.

Ясное дело! Какой уважающий себя человек захочет разделить судьбу человекозайцев — «улететь с инопланетянами», то бишь, на тот свет? Уважающий себя человек потихоньку, можно и так думать, сначала бочком, а затем и прямо двинется в бой за свое место под солнцем. И покажет свои юшки. Если те человеке волчь, то акие‑нибудь человекорысьи. Иначе говоря, что‑то же надо делать, люди!..

Сентябрь 1995 г.

Вышел в свет новый сборник стихов Ивана Вараввы, в нем три тематических раздела с подзаголовками «Казачий круг», «Смутная Родина» и «Синегорье»…

Первый раздел, естественно, посвящен казачьей теме, поскольку автор — потомственный казак. Он сообщает об этом в краткой автобиографической справке, предваряющей стихи: «Мои давние предки были реестровыми казаками в Запорожской Сечи». Но даже, если бы и не было «упреждающей» этой справки, по первым же стихам видно, что написал их гот, у кого каждая клеточка плоти пропитана казачьим духом: «Чубарятся волны», «Обробляли казаки поля»… Так сказать может только народный казачий поэт. Или: «Мой батя звычаю казацкому рад…»

Лирическому герою небольшого по размеру, но необъятного по мысли и чувствам стихотворения «Всадники вьюги», грезится былое казачьего края, что протянулся «от каменных гор до Азова». Среди вечности зимних нолей ему видятся четверо всадников: Антон Головатый, Нагай, Кочубей и хмурый мятежный Корнилов. Они стучатся в ворота казачьего хутора, слезают с усталых коней, звеня стременами, кличут хозяина. А он «звычаю казацкому рад», велит жене накрывать стол «сырно». Казаки отведали «гштво и

еду». И тут «похмуро спросил Головатый»: «А що ж, козаки, в заполошном году в тернах порубали брат брата?»

По — разному понимают именитые путники, за что «кровавилась сабля в расколе»: Иван Кочубей считает «За волю!»; Нагай — «За неволю…» А Корнилов — «За крепость державных идей, единое русское поле»…

Антон Головатый подумал, покачал головой: «Ой, как бы, станишники, нам вдругорядь не стратить раздором головку…»

После осмысления на «Казачьем кругу» всех ужасов преобразования нашей жизни, в результате чего «над могилами встали могилы», автор логично задается вопросом — а почему же все это произошло? Кто все‑таки виноват?

Во втором разделе читаем: «Смутой окугало даль величавую!» Потому что опять «над покосом зловещею тенью кружится ворон в чужом оперенье». И «всюду это и то зарубежье, и зубов одичалый оскал»… А Президент «за лепет фальшивомонетный в Кремле ордена раздает».

Большая сильная страна занедужила. И как «слепой корабль идет по курсу — в никуда». А народ безмолвствует, не поймет, откуда яд сочится. Дьявол правит бал.

По книга вселяет и светлую надежду. В заключительном цикле стихов «Синегорье» автор обращается душой к родной природе, как бы призывает ее в союзники себе, своим друзьям, народу, чтоб она помогла перемочь эти черные годы!

Жить все же так интересно, жить хочется! А предел уже не за горами.

Об этом стихотворение «Маше». Оно воспринимается, как философия о некой кровеносной системе народонаселения Земли, по которой с током крови перетекает из поколения в поколение память людская.

Не она одна и не через века. Уже сегодня с горячей благодарностью видят и слышат своего любимого поэта Ивана Варавву его многочисленные почитатели.

Я знаю, как непросто создавалась и издавалась эта книга. Прочитал ее от «корки до корки» и поставил на полку, как одну из реликвий о Великой Отечественной войне, о дорогих коллегах — писателях и поэтах Кубани, грудью защитивших страну. О поэте Иване Федоровиче Варавве, о Георгие Владимировиче Соколове, Николае Степановиче Краснове, Иване Лукьяновиче Дроздове, Григории Ивановиче Василенко, Владимире Алексеевиче Монастыреве, Крониде Александровиче Обойщикове, Александре Васильевиче Мищике, Александре Николаевиче Романове, Александре Васильевиче Стрыгине, Сеитумере Гафаровиче Эминове, Викторе Трофимовиче Иваненко, Василии Алексеевиче Попове, Николае Федоровиче Веленгурине.

Без прикрас и измышлений они поведали о тех днях. Их судьба, наверно, и пощадила для того, чтоб они поведали правду о той войне. Иных из них уж нет, другим осталось недалече… А душа болит памятью о пережитом, о павших. И эта боль прорвалась к людям в виде книги, как дань тем, кто не вернулся с войны.

Я каждый раз на мгновение задерживаюсь взглядом на корешке книги на полке и каждый раз думаю о том, что вот их не станет — век человеческий скоротечен, а книга эта будет стоять на полке в библиотеках, общественных и личных, донося потомкам страшную и великую правду о битве с фашистской чумой.

Об этом же я подумал, увидев в руках моего попутчика в электричке книгу «Окопники». Мужчина сидел напротив меня, у окна. Грузный такой, округлый, чем‑то похожий на киноактера Алексея Петренко. В очках в старинной роговой оправе. В свитере — полувере болотного цвета. На коленях кейс с алюминиевыми планками и с замками с секретом. Время от времени читатель «Окопников» отрывался от книги, закладывал между страницами расческу на том месте, где остановился, и, громыхнув замками кейса, клал в него книгу, а кейс — на сиденье и уходил в тамбур покурить. Из тамбура возвращался быстрым шагом, пахнущий дымом, гремел замками кейса, доставал книгу и снова принимался за чтение.