связи с этим, с некоторым огорчением, я лично, воспринял этого женоподобного красавца в песне — дуэте про последнюю любовь. И голос его, и внешность, и исполнительская манера — сплошная фальшь. Да простит меня Бог, но это сам искушающий дьявол во плоти. Берегитесь его.

Совершенно неожиданно, и, чувствуется, экспериментально Вы включили в программу романс. Это совершенно новое для Вас, но это архиудачно. Новый, современный романс, да еще в этакой исполнительской интерпретации. Думаю, что это новый бриллиант в вашей коллекции исполнительского искусства. Еще раз поражаюсь вашей изобретательностью в поисках нового. Скажу больше, — мне кажется, Вы открыли новый мощный пласт в этом жанре. Если существует жанр старинного романса, то почему бы не быть жанру современного романса в самом разнообразном стиле его исполнения?! Придет время, когда Вы уже не сможете (увы! Это неизбежно) так легко и красиво передвигаться на сцене. И вот тогда романс, который к тому времени будет отшлифован и отгранен до совершенства, станет продолжением вашего мастерства. Я не провидец и не ясновидящий, но предвижу — Вашему, именно Вашему романсу, быть в Вашем репертуаре. Это ценнейшая находка.

Вот все, что я хотел сказать Вам. Извините за беспокойство. И за слишком, может быть, эмоциональный тон. Может, в чем‑то прозвучали поучительные нотки. Простите меня. И поверьте, я искренне хочу Вам добра. И этим все продиктовано.

Да хранит Вас Бог!

С уважением, Виктор Ротов.

г. Краснодар. 14.03.1995 г.

Что‑то не вяжется в Вас, Владимир Николаевич. В конце повести стоит дата 7.09.93. Это говорит о том, что повесть была написана до кровавых событий, когда в Моск

ве из танковых пушек расстреляли парламент. Предваряет же повесть врезочка «От автора», где Вы пишете: «За окнами тяжелая сырая московская зима, в памяти страшные события московской осени, и если б летом не было крестного хода (Надо полагать, этого самого. — В. Р.), то весь 1993–й год был бы окрашен в черное…» (См. вариант набора в жур. «Москва»).

Что же получается? Летом 1993 г. был крестный ход, который, пишете Вы, есть «поражение и посрамление сатаны», а осенью этого же года расстреляли парламент руками этого самого сатаны. Такого еще не знала мировая история! Что может быть чернее? Этот расстрел очернил не только 1993–й год, а всю историю России. Выходит, что крестный ход не сработал? А если хорошенько вдуматься в Ваши слова «…то весь 1993–й год был бы окрашен в черное», то и вовсе оторопь берет — ведь Вы, по сути дела, этими словами как бы оправдываете те бесовские (сатанинские) силы, которые этот расстрел учинили, и теперь заговаривают нам зубы, что они‑де предотвратили гражданскую войну.

Так на кого, извините, Вы сработали? Вас определенно бес попутал. Так бывает, когда изменяешь самому себе. Вы ведь были борцом за русскую идею, а стали этой повестью, по крайней мере, проповедником непротивления злу насилием. Уподобились Маргаритушке из Вашей повести, которая кричит: «А я живу долго потому, что зубья все выкинула. Я терпеть не могу во рту этот матерьял. А у кого зубы, тому есть надо, А нет зубов — живешь спокойно».

Похоже, и Вы перешли на беззубную жизнь. Оно бы и ничего. Бог с Вами! Каждый по — своему с ума сходит. Но ведь Вы вашей повестью обезоруживаете других, поверивших когда‑то Вам. Как русскому писателю. Как борцу за русскую идею. Что теперь думать им? Что думать мне, искренне верившему, что в нашей литературе три богатыря: Виктор Астафьев, Валентин Распутин и Владимир Крупин? Мне, слышавшему Вашу клятвенную речь на горе Пикет в Сростках в день шестидесятилетия Василия Шукшина. Я сидел на подмостках, в трех метрах от Вас, выступавшего у микрофона. И мысленно благодарно осенил Вас крестным знамением в спину. Мне, читавшему Вашу статью «Чтоб служба медом не казалась», с которой, собственно, и началось мое знакомство с Вами, как восходящей звэздой в литературе. Что мне теперь думать?

Самое большое недоумение у меня вызывают Ваши потуги во что бы то ни стало убедить читателя в том, что Вы сподобились и уверовали, «…если б летом не было крестного хода, то…»

Я, грешным делом, подумал, прочитав эти Ваши слова: «Я с таким же успехом мог бы сказать, го если бы я не уехал из Москвы 23 сентября, перед октябрьскими событиями, то не было бы кровопролития. Потому что я чувствовал, чем это дело пахнет, и молил Бога, чтоб обошлось».

Это же надо докатиться до такой наивности: «…если бы не было крестного хода, то…»

Дерзну предположить обратное — если б не было этого Вашего крестного хода, то может не было бы и кровопролития. Потому что в то самое время, когда вы шли крестным ходом, президент и его команда заявили на весь мир — осенью будет артподготовка. Почему он сказал эти слова? Да потому, что увидел в этом самом вашем крестном ходе беззубость народа — ты в него стреляй, а он будет молиться. Вот что подвигло их на этот шаг. Кстати, пока Алексий II пребывал в Америке, они не решались стрелять по парламенту. Так что вполне может быть, что на это невиданное в мире преступление их вдохновила эта ваша демонстрация самоуничижения и рабской покорности. Готовности подставить левую щеку, когда ударили по правой. Ведь Вы в своей повести — проповеди доходите до того, что успокаиваете словами ганоновской философии: «Экие страсти — нефть увозят! Да захлебнись они нефтью. Лес увозят, уголь, цветные металлы? Да подавись они ими!» Именно это и происходит — все увозят с Вашего (нашего) позволения. Именно этого они добивались (добились). И, представьте себе, не подавились. И не подавятся. Они становятся (стали уже) господами. А нас, с такими вот как Вы «застуиничками — поводырями», сделают рабами. И Вы, похоже, уже смирились с этим: «…я же никуда из России не денусь, я только в другую Россию перейду — и всего».

Опять же — дело Ваше. Но не зовите туда других.

Дух Вашей повести — Бог терпел и нам велел. Нам, но не им. У них четкая формула — власть не вымаливают, власть берут. А Вы из кожи лезете, стараетесь доказать, как Вы много претерпели за этот крестный ход. И какая благодать на Вас снизошла за это терпение. Солнце пекло, комары досаждали, усталость одолевала. Жажда и прочие муки. Надуманные. А потом благодать: «Все поочередно

подходят к кресту, к иконе, прикладываются. Усталость после прикладывания исчезает».

На одной странице Вы нагнетаете страсти, чтоб показать, как Вы страдаете: «Начинается лес. И будто и не было восхода солнца, лес и лес, темно, сыро. Только молитва спасает, только она дает силы. И Вас «обносит обморочным состоянием».

Но вот Маргаритушку просят (Кстати, ей девяносто. И она, судя по ее поведению и выкрикам, более блаженная, чем верующая. Поскольку на нее, Вы пишете, с неба «упал сундук с приданым»), ее просят вымолить у Бога ветерка. Она молится: «Господи, прости наши прегрешения, слабости наши, немощь нашу, не осуди нас, не обессудь, пошли нам ветерочку!»

«И через пять секунд, — пишете Вы, — приходит ветер. Господи, до чего хорошо, какая же благодать — свежесть в лицо, в грудь, сердце ликует, ноги будто и не уставали, плечи будто не тянут ремни рюкзака». И далее: «Никакой усталости, марево исчезло, четкий зеленый лес (Который только что был предметом тяжкого преодоления. — В. Р.) манит прохладой, озими мешают изумрудный блеск с серебряными пятнами, а пятна бегут по зелени, как ягнята. Вверху лучезарно сияет светлое, нежаркое солнце (Которое только что жгло немилосердно. — В. Р.), растворяет голубые небеса». «Так что же лучше, — риторически вопрошаете Вы себя, — думаю я, вот эта прогулка (Прогулка! — В. Р.) с ветерком под солнышком или изнурение жарой, понимание, что так и надо, блудным, нечистым, окаянным?»

Вы сами толком не поняли, оказывается, — крестный ход это был или прогулка с ветерком. И читателю мозги пудрите. Кто‑то, может быть, и в самом деле приложился к Вашей повести — проповеди богобоязненным сердцем. И вдруг! Вдруг среди «сплошных мук», от которых только «молитва спасает», — рай земной, благодать!