К концу работы каждого сверлит одна — единственная мысль — скорее в зону. В барак, где молено упасть, полежать, согреться, отойти. А лучше всего захватить место возле буржуйки в клубе, если ты участник художественной самодеятельности.

Ради этой буржуйки Павел записался в хор самодеятельности. И пел там басовую партию. Неплохо пел! Руководил хором профессиональный музыкант Юлиан Мордвинов. Баянист, умница, душа — человек.

Дня за три перед концертом, которые устраивали для начальства и охраны лагеря, под предлогом генеральной репетиции Мордвинов добивался освобождения участников самодеятельности от работ в лесу. Это была маленькая хитрость, возможность увильнуть от работы на морозе. Три дня! Это лее фарт. По — зековски — блат. Поэтому от желающих участвовать в художественной самодеятельности не было отбоя. Но Юлиан не каждого брал. Особенно не жаловал блатных и уголовников. Благоволил к политическим, деловым и «фронтовикам».

Репертуар хора был довольно солидным: патриотические песни, русские народные и даже классика. «Ноченька» А. Рубинштейна.

Павел как‑то сразу определился, как только начали формировать художественную самодеятельность. Ходить в хор, «драть глотку», как это называлось в зоне, все же лучше, чем резаться в карты на нарах под горбушку хлеба. К тому же занятия в хоре отвлекали от мыслей о жратве — самая распространенная «хворь» в лагере. Если не считать неусыпную агрессивность блатных и уголовников. У этих постоянный промысел — загружать «работой» шестерок и «кроликов» — людей безвольных, потерявших себя.

К Павлу тоже подступались, и не раз. Но его научили, как поступать, если «наедет» блатной. Наука простая: бей по рогам, не раздумывая. Он так и сделал.

Как‑то ночью проснулся от жгучей боли в ногах: ему меж пальцев вставили клочок бумага и подожгли. «Велосипед» называется. Когда прижжет, человек начинает дрыгать ногой.

Павел краем глаза заметил хмыря, нырнувшего под нары. Сел на нарах, притаился и, когда тот высунулся посмотреть на «велосипед», двинул его в лоб ногой так, что тот улетел через проход между нарами и головой врезался в стойку. Дружки потом его отхаживали. Павел думал, что придуг квитаться, но не пришли.

Кроме участия в самодеятельности, Павел приспособился еще писать лозунги. «Сталин — светоч коммунизма». Или: «Надо помнить, товарищи, что за каждым «делом» стоит живой человек». И. Сталин». Павел тщательно выписывал слово «светоч», удивляясь про себя изобретательности подхалимов. Это ж надо придумать такое слово! Но… Светоч — так светоч. Лишь бы на мороз не юняли. Он не спеша выводил буквы, потом замедленно развешивал лозунги, всячески затягивая время работы в клубе. Начальство смотрело на это сквозь пальцы. А что им оставалось делать? — заказы на лозунги посыпались из соседних лагерей. А потом и со всего Тайшетлага. Павел охотно и помногу работал. Часто до поздней ночи. По особому распоряжению начальника лагеря. Его фамилия замелькала в поле зрения начальства. И завклубом к нему «потеплел». А Мордвинов — руководитель самодеятельности сиял глазами при встрече.

В общем, Павлу жилось не так уж плохо, хотя и мучительно. Мучила одна и та же мысль — за что? Слабым утешением была некая неосознанная вина — все‑таки был в плену…

Он думал об этом пригревшись у буржуйки. И ге слышал, как подошел Мордвинов.

— Тебя присмотрели педерасты, — сказал он вполголоса. — Будь начеку. Бей по рогам, не раздумывая

На следующий день по лагерю прокатился слух: из Москвы пришла бумага, согласно которой лагеря в составе Тайшетлага должны отрядить этап на Колыму, h i золотые прииски.

Зеки засуетились. Бывалые толковали, что прииски на Колыме — это верная смерть. А дорога туда — сущий ад. И закипел подспудный процесс: одни вдруг заболели чахоткой, некоторые стали рубить себе пальцы на руках, а то и целиком кисти. Глотать что попало и загибаться от боли в желудке. Кое‑кто имел свя. чч на воле. Посредством этих связей старались избавиться от «чести» попасть в этап на Колыму. Наиболее подлые продавались начальству с потрохами, становились суками

Два битюга подступились к Павлу с намеками избавить его от этапа взамен на любовь. Информация Мордвинова подтвердилась. Павел ждал неприятности, но ни за что не думал, что она грянет с таким вот подходом. Неужели они имеют какое‑то влияние на начальство?! Выходит — имеют. И здесь действовал, и некие тайные пружины бытия.

Этап формировали крупный. Формировали спешно. Перед каждым киносеансом начальник лагеря выступал с разъяснением положения в стране: «Идет восстановление народного хозяйства. Страна напрягается изо всех сил, старается, чтоб люди зажили нормально. Нужен лес, золото, уголь, хлеб, нефть… Именно за лес и золото Запад дает нам продовольствие и оборудование. Вы должны понимать, что государство решило так не из желания наказать когото, а по жестокой необходимости…»

На Павла действовали его речи. И он готов был откликнуться на призыв начальника лагеря. Он понимал, что стране действительно трудно сейчас. Еще идет война, люди гибнут на фронте. А здесь… Они жрут, пьют, на нарах отсыпаются. Да еще под охраной. И при этом стараются увильнуть от работы. Стыдно должно быть!

И он был не один такой, сознательный. Кроме гражданского сознания, душа его протестовала против самоличного членовредительства. И как это так — взять и отрубить себе палец или руку?! И походатайствовать за него на воле некому — у него там никого кроме старенькой матери в станице Динской, Как она там? Жива ли? И еще о Евдокии с малышкой думал. Когда он думал о Евдокии, на душе возгоралась тихо надежда на что‑то. И он мечтал, вот когда выйдет из лагеря, обязательно отыщет их. Зачем, он не знал, но ему очень хотелось отыскать их потом. Эти мысли были некой опорой в его существовании.

Как ни стращали матерые зеки Колымой, он почему-то не испытывал страха. Ему было как бы все равно, где загибаться, если загибаться. Пятнадцать лет строгого режима висели над ним, словно гильотина, могущая в любую минуту опуститься. Он чувствует ее над собой ежеминутно и так свыкся с ощущением ее лезвия на шее, что его уже ничто не страшит. Какая разница, где и когда она отсечет ему голову — здесь, в лагере Тайшетлага, или на Колыме на золотых приисках? На месте или в дороге? Порой ему даже хотелось, чтоб это скорей свершилось. Особенно обострялось это желание, когда он вдруг отчетливо понимал, что за эти пятнадцать лет, пока он мается по лагерям, его забудет не только Евдокия, а и мать родная. В такие минуты безысходности он как‑то особенно четко сознавал, что его на этом свете ничто не держит. Впереди никакого просвета. Одна тьма! Ад кромешный.

Вот тогда‑то начиналось самое страшное — ему хотелось наложить на себя руки. Покончить с собой. Или еще проще — выскочить из колонны, когда их ведут на лесосеку, и побежать. Пусть стреляют. Мгновенная смерть — легкая смерть. Но… Что‑то все‑таки удерживало от этого шага. Что?

Иногда ему казалось, что он не владеет собой. Что в нем сидит некто другой и криво, самоуверенно улыбается. Мол, не дергайся. Твоя судьба в моих руках. Не ты ею распоряжаешься со своими страданиями и переживаниями, а я. И не понять было, что это? Судьба? Или ангел-хранитель? А может, само бессмертие? Наивно, конечно! Но ведь что‑то было. Что? И опять вставали зыбкие воспоминания о Евдокии. Он почти не помнит ее лица. Просто в душе тлеют негасимо какие‑то милые, возжигающие уверенность в себе нюансы. Вроде ясных, беспорочных глаз ее, когда она смотрела на него. Тепло и бархат женского тела в разрезе на груди. И стеснительно — требовательные взгляды, когда доставала грудь, чтоб покормить малышку. Сколько прелести, манящей беззащитности и красоты, стыда и кротости было тогда в ее взгляде! За такой взгляд, за один только такой вот стыдливый женский взгляд мужчины идут на смерть. Или переносят муки, от которых содрогается земля. И вот этот ее взгляд светит ему в этом аду. Ведь ничего не было между ними! И не могло быть. Она мужняя жена. Она ждет своего Митрия — черноморского морячка. У них ребенок. Они семья. Они повязаны тайной интима… Но почему где‑то в дальних тайниках его души теплится ее образ? И он знает почему‑то, что в тех тайниках ее души она хранит его, Павла, образ. Воспоминания о нем. Он это чувствует. А потому и мучается вопросом, где теперь она? Что с ней? Чья грубая рука касается ее хранимой нежности? Жива ли?..