А потом появились немцы. Первая колонна их возникла на той же гребле со стороны профиля. (Магистральной

дороги). И началось: матери вымазали взрослым дочерям лица, нарядили в грязные кофты, попрятали в сараях в сене. (От немцев). А они ходили по дворам, вытряхивали свежеприготовленные колбасы и окорока. За одно требуя курки, яйки, млеко.

Вдруг они ушли. Без боя, без шума даже. Появились наши, и жизнь пошла своим чередом. Миновала зима, начались весенне — полевые работы. А потом взошли хлеба. Мы, пацаны, работали наравне со всеми. Мне было тогда 11 лет. Выпалывали на полях осот штрикачками. Я был погонщиком лошадей на косилке — лобогрейке, работал на конных граблях, хотя силенок едва хватало, чтобы отжать рычаг сбрасывания валка. Подвозил воду. А летом с Федькой Чуяном, станичным сиротой, пасли коров верхом на лошадях. Мне начисляли трудодни…

Сразу на кладбище. А потом поехали искать ночлег.

На улице Партизанской за ветхим заборчиком синего цвета стоит старенький дом. Небольшой дворик с курятником и навесом для мотоцикла. Замшелая от времени внутренняя изгородь. Летний стол под виноградником…

Хозяин, Дмитрий Прокопьевич Савченко, долго и строго всматривается в лица непрошенных гостей. Наконец узнал Павла (они с ним братья и кумовья). Поздоровались, обнялись, потискали друг друга. Вышла его жена Софья Порфирьевна — моложавая, крепкая женщина. «Проходьте, сидайте». Вопросы, расспросы. Новости скороговоркой. А мы с сестрой, и к нам присоединился племянник Коля, пока не стемнело, пошли по улицам, чтоб посмотреть, где мы жили. Повспоминать. Улицы разбиты тяжелыми машинами и тракторами. А тогда по ним ездили на подводах и обоч дороги были зеленые лужайки, на которых мы играли. Грустно! Тех домов, в которых мы жили и квартировали, нет. «Их раскидалы, — сказала нам встречная женщина. — Чтоб построить новые».

Зашли к Маслиевым. У них новый дом. До калитки вышла сама Ксения, которая нас перетащила сюда. Красивая, дородная когда‑то. Теперь маленькая сухонькая старушка. У нее сохранился плавный льющийся говорок и такие же добрые — добрые глаза. Постояли, повспоминали и простились…

…Тем временем братья уже наговорились, пропустили по рюмочке на радостях. Раскраснелись, разомлели от хмельного и прилива родственных чувств. Сели и мы за стол. Поели станичного «обалденного», как сказал Коля, борща, попили молока с паскою, которую хозяйка взяла с прибожницы. Божница устроена щедро в красном углу: большая икона Николая Чудотворца. В рамке и красивом окладе. Рушник и все прочее. А в простенке между окнами, над трельяжем вдруг портрет Сталина. В форме и при регалиях генералиссимуса.

— Уважаете? — спрашиваю.

— Уважаю, — без всяких уверток отвечает хозяин. Ему вторит хозяйка. — Руководил твердо…

Домик старенький. Потолок с трудом удерживают четырехгранные балки, уже надтреснутые, а потому на болтах. По стене, где печь, змеится трещина от потолка до самого пола. Старенький шифоньер. И… Чудо — кровагь, уснащенная подушками почти иод потолок. На стенах фотографии. На них хозяева молодой парой, отец Дмитрия Прокопьевича — суровый, скуластый человек. Дети. Они наезжают сюда редко.

— Но колхоз наверно не дает скучать? — реагирую на жалобу о скуке.

— Какой гам! Сидить, говорят, и не рыпайтесь. Вы свое отробылы. Правда, когда прополка свеклы… Ось! — И хозяин достает бумажку. Это Договор на прополку двух гектаров свеклы в 1993 году. Оплата сахаром. — Председатель у нас хороший, — продолжает Дмитрий Прокопьевич. — Анатолий Тихонович Кузовлев. Уважает нас, ветеранов, пенсионеров. Я всю жизнь механизатором. Кажен год в сентябре, або в октябре собирает нас — на автобус, и возит по хозяйству, показывает, что сделано. Как бы отчитывается перед нами. В этот, как его, в мигрофон. — «Мегафон», — поправляю я. — Да, в мигрофон. Чтоб всем слышно было… А нащет фермеров?.. Есть у нас фермеры. Только у них силы разрознены. И они теперь горбузуются до кучи: у кого трактор, у кого плуг, у кого сеялка. Как бы вскладчину. Вроде маленького колхоза. Кажу им, шо ж воно получается — из колхоза та в колхоз?.. А как же! Новшества… — Он не отводит глаза, чтоб я не подумал, что он вешает мне лапшу на уши. Хотя и он и я отлично понимаем, что у всех у нас висит она, всероссийская лапша.

Побывал я в конторе колхоза: справки ж надо взять. О том, что работали здесь. Пообщался с начальником отдела кадров. Справки он нам пообещал. Всем, кроме меня. Так как мне в то время не было еще 14 лет. (Работать имел право, а вот получить справку…)

Постоял я возле доски показателей. Если верить ей, колхоз неплохо сработал в 1992 году: урожайность зерновых 53,6 центнера с га, свеклы 377, надой на фуражную корову 3893 кг, общая рентабельность 202,5 %. Дай‑то Бог! Но вот продажа зерна государству резко упала за последние годы. И вспомнил я безмолвный ответ сельчан телерадиогеббельсам на их циничное «не нравится — не слушайте, не смотрите». И понял вдруг, почему наш «всенародно избранный» побежал к Клинтону и попросил срочно кредит в 1,6 миллиарда долларов на закупку зерна. Пошел, значит, в обход своих. Зачем? Взял бы карандаш да подсчитал: 1,6 миллиарда на теперешний курс (около 1000 рэ) и получил бы 1 триллион 600 миллиардов рублей. Да заплати он эти деньги своим крестьянам, они вырастили бы ему золотое зерно. Нет же! Назло своему народу разгрузил казну в карман чужому дяде. А свое крестьянство загнал иод дырявые крыши новомодных веяний. По сути в подполье. Теперь, чтобы нормально работать, кормить свой народ, колхозники вынуждены прятаться, ховаться от бдительных глаз за названия. Жить и работать инкогнито. И родные земли свои обращать в неизвестные — герра инкогнито.

Май, 1993 г.

В «Кубанских новостях» за 20 мая с. г. я выступил с очерком о Тиховских поминовениях «Еще не Девятый вал, но…» Написал я его под впечатлением и во славу мирного доброго казачьего движения. С намеком на то, что не дай Бог, чтоб когда‑нибудь это мирное доброе начинание вздыбилось снова Девятым валом, как это было в 1918 году, когда русские люди пошли друг на друга, стенка на стенку. Тиховские поминовения напоминают нам события почти двухсотлетней давности и о том, что на Кубани было, есть и всегда будет кому защитить родную землю. Хотя и там слышались вкрадчивые назойливые голоса агитаторов-провокаторов о покаянии. Чья‑то недобрая сила настырно внедряет в народное сознание идею всеобщего покаяния. То бишь — признания своего греха. А с признавшими свой

грех делай что хочешь. И если на Тиховских поминовениях эта мысль звучала вкрадчиво, среди цивильной публики, то спустя месяц, при открытии памятника 54–м казакам, расстрелянным большевиками иод Даховской, недалеко от Майкопа, уже с трибуны, а после и в частных разговорах и спорах.

Наш автобус с группой казаков и гостей во главе с Екатеринодарским атаманом А. А. Аникиным прибыл с опозданием. Панихида по убиенным уже началась. А потому я не все видел и слышал.

Памятник — крест убиенным сооружен под одиноким деревом боярышника, над дорогой, между картофельным полем и открытой поляной, некруто поднимающейся к лесу. На памятнике только — только просохла краска и цементный раствор. Асфальт, положенный к нему, еще не затоптали ногами. Хотя народу собралось предостаточно. На дороге лицом к памятнику развернулось казачье построение. Седоголовые старики и молодые казаки стоят на солнцепеке с обнаженными головами, с почтением. Вокруг памятника — плотная кучка народа, в центре ее возвышаются в своем облачении служители церкви. Они попеременно читают молитву за упокой, им подпевает хор женщин, Всякий раз, когда вступает хор, все истово крестятся и бьют поклоны. Тут же с переносного лотка торгуют свечами, брошюрами духовного содержания, крестиками и иконками — медальонами на белых шелковых шнурках. Я купил икону — медальон с изображением Божьей Матери. На поляне пестрая публика. Выделяются наряженные певицы и танцовщицы, прибывшие, говорят, из Лазаревской и Майкопа на торжества. Взвод солдат с автоматами, И обращает на себя внимание низенький, кругленький, в бешмете и при всех регалиях, красный и взмыленный Даховский атаман Чайка. Он чем‑то возбужден, рвет и мечет. Кричит кому‑то: «Та в машине ж пистолет остался! Найти! Доставить!».