— А вы заходите к нам в писательскую организацию на Коммунаров, 59 и сами прочтите ему свои стихи.

— Вы шутите!

— Нисколько.

— Ну^г дела!.. — откинулся он на спинку сиденья и ла

донью прошелся по взопревшей лысине. — А вы откуда их всех знаете?

— Так уж пришлось.

— Ну и порасскажите про них.

— Про кого именно?

— Ну вот хотя бы, — Федор Петрович быстро полистал книгу. — Туг есть рассказ про Никифора Мамку. Во! «Возвращение Никифора Мамки». Фамилия такая чудная. Хотя у нас на Кубани и почуднее бывают.

У Виктора Лихоносова, например, вычитал — Попсуй-шапка. Так вот, этот Мамка воевал в составе пластунской казачьей сотни. Тут вот я подчеркнул: «…перед боем обязательно брился», потому как «бой есть самое большое испытание для бойца». Однажды он не успел побриться. Так переживал! Во!

Федор Петрович вскинул брови, подчеркивая этим важность того, что он сказал.

— А ехце чистое белье надевают, — дополнил я.

— Да. Это традиция воинов всех времен и народов. Ну вот мне про этого, как его, — он снова заглянул в нужную страницу, — про автора этого Никифора Мамки — Владимира Алексеевича и расскажите. Тут написано, что он умер…

— Да, умер. Царствие ему небесное. Так нынче принято? У него о пластунах книга написана. И знал я его много лег. Простой был в обращении. С ним и поговорить и пооткровенничать… — Я умолк. Что еще я могу сказать про Владимира Алексеевича Монастырева? Оказывается, ни чего особенного. Оказывается, не только кубанский читатель плохо знает своих писателей, но мы сами мало что знаем друг о друге. — Основательный был, надежный человек, — добавил я и умолк.

— Выдергивает потихоньку Костлявая нашего брата, — проговорил Федор Петрович, очевидно понимая мои затруднения. — Скоро все там будем. У многих уже дата кончины обозначена. Соколова, Попова, Монастырева. А Попова вы знали?

— А как же! Знал. Большой такой. Бывало, идет по Красной, возвышается над всеми. Всегда приветливый Всегда у него веселая байка в запасе. Партизанил в белорусских лесах. А потом в Югославии. С Тито был знаком!..

Мы помолчали. Уже перед Сочи Федор Петрович заговорил как‑то смущенно.

— Так хочется поделиться болью душевной о том, что пережили. О том, как досталось нам под теми Зееловскими высотами. Все собираюсь написать. Тетрадь общую купил. Настроюсь, сяду, напишу пару строк, а потом плачу. Поплачу, поплачу да и закрою тетрадь. На том кончаются мои литературные труды. Чего не дано, того не дано. Наверно, так и унесу с собой в могилу эти невысказанные слезы. Да и кому они теперь нужны?..

Я заметил — к нашему разговору прислушивался молодой мужчина в каскетке. Потом стал откровенно посматривать на нас. Потом попросил:

— Можно посмотреть книгу?

Взял и что‑то там подчитывал до самого Сочи. Возвращая, спросил:

— А где можно ее купить?

— В книжном магазине, наверно, — пожал я плечами, вспоминая огромные книжные развалы на улицах Краснодара, на которых во всей своей бесстыдной красе выставляются несчетные издания порнухи, чернухи и злобы человеческой.

— А нег в магазинах, заходите к нам на Коммунаров, 59…

Он достал блокнот и черкнул туда адрес.

— Обязательно зайду.

Октябрь 1995 г.

Я хорошо помню, как заговорили в свое время о Шукшине, Белове, Распутине, о нашем Лихоносове, о Солоухине… И многих других, чьи имена как‑то сразу вспыхнули и засияли на литературном небосводе. И до сих пор они на слуху. Но я ни разу, нигде не читал и не слышал, чтоб они высокопарно окрестили свои творения явлением века.

О нашем Саше Драгомирове, прошу прощение за лег

кую фамильярность, именно так мы называем его между собой (симпатичный парень!), тоже сразу заговорили. Но… Сначала вроде бы со знаком плюс — книгу выпустил молодой человек! Потом этот плюс стал плавно переходить в минус. По мере того, как люди знакомились с его творениями. Особенно после выхода в свет его книги «Игроки наживы».

Твердая обложка белого цвета, на ней точечный портрет какого‑то Двуликого Януса женского пола и внизу, в правом углу, — красная полоска, изображающая ленту, какой у нас обычно перевязывают подарки. На этой «ленте» написано, ни много, ни мало, «Русская проза конца XX века».

Ничего себе!

Я был поражен. Подумалось: от избытка скромности Саша не умрет. И не читая еще, усомнился в качестве того, что под столь кричащей обложкой. Мне, правда, пытались объяснить, что это «причуды» издательства. Может быть. Но автор должен думать о том, как он предстанет перед коллегами с такой претенциознной «рубрикой».

Чтоб начертать такое на своей книге, чего я не видел даже у тех, кого перечислил выше, надо быть гением или… Да простит меня Всевышний! — самоуверенной бездарностью. И у меня приключилась как бы аллергия на творчество Саши. Ну вот не хочется его читать — хоть ты лопни, Начну и не могу дальше. А разговоры идут. И все больше со знаком минус. А я как бы за чертой этих разговоров, потому как не читал, не знаю. Не могу судить. Надо прочитать. А тут еще одна за другой публикации в уважаемой «Литературной России». Рассказы, которые ну никак не блещут талантом, мягко говоря. Что такое?! И замечаю косые взгляды колле!'-писателей. В чем дело? Один, с которым у меня доверительные отношения, разобъяснил вопросом: «Ты проталкиваешь Сашу в «Лит. Россию»?..»

И тут «подоспел» слух о небольшом скандальчике, который Саша учинил в редакции «Кубанских новостей». Ему отказали в публикации очередного его материала, он отослал его в «Лит. Россию», и там его опубликовали. Он пришел в редакцию и… Ясное дело!

Когда я узнал об этом, то решил во что бы то ни стало прочитать книгу Саши Драгомирова. Она вышла в издательстве «Советская Кубань» в прошлом году. И вот только что перевернул последнюю страницу. Прочитал и не написать о своих впечатлениях не могу, не имею права — Мы и так своим благодушно — трусливым молчанием породили тучи графоманов.

В книгу вошли роман «Игроки наживы», повесть «Квартира» и четыре рассказа: «Голубиное перо», «Ночка», «Егор Касай» и «Первая книга».

Вот с этого рассказа «Первая книга», пожалуй, и начну. Ибо в нем даны исчерпывающие как бы самооценки.

Вкратце суть дела.

Удрученный невниманием к своим творениям читателей и даже друзей молодой литератор, только что выпустивший первую свою книгу, случается в командировке. На одном из ж. — д. вокзалов ввязывается в игру с наперсточниками; его обманывают, он пытается сбежать от них, но его настигают с намерением побить. Он роняет кулек, из которого выпадает книга. И раскрывается на странице, где портрет автора. Один из шайки аферистов узнает в портрете их жертву: «Как?! Перед нами писатель?!» И т. д. И шайка игроков мгновенно преображается. Мигом зауважала свою только что обыгранную жертву.

Не правда ли, закручено? Из чего следует назидание невнимательным коллегам и друзьям: вы не оценили, а вот они, люди дна, оценили.

Прообразом героя рассказа автор, конечно же, имеет в виду себя. К слову сказать — автор очень любит себя, ибо в каждом произведении берет себя прообразом. Пишет о пережитом и потому «откровения» его, чувствуется, идут из самой что ни на есть глубины оскорбленной непониманием и невниманием души. И странным образом поражают своей циничной наивностью. И такое бывает.

…Книга первое время не давала Одинцову покоя. «Едва он получил положенные авторские экземпляры, как почувствовал себя совершенно иным человеком. Как оказалось, подобно другим, он был не лишен тщеславия и с радостью не уставал рассматривать книгу, свой портрет, читать и перечитывать лестную аннотацию, рассказы, удивляться собственному уму и таланту».

На радостях, что совершенно естественно, автор дарит книгу налево и направо, «закупив за гонорар почти половину тиража».