Я не любитель читать в дороге. От покачивания или тряски у меня быстро устают глаза. И вообще в пути — в поездах, самолетах, на вокзалах, в аэропортах — я люблю наблюдать. Особенно за лицами людей. По лицам я стараюсь определить их мысли, чувства, настроение, характер… Вот и сейчас, наблюдая за читателем «Окопников», я под мерный постук колес электрички где‑то на перегоне между Горячим Ключом и Туапсе, пытался представить себе, кто этот человек, куда едет, его настроение и нравится ли ему книга. О том, что он участник войны, я уже догадался. По колодочкам на пиджаке. Читал он с явным интересом. Это было видно не только по тому, как он уткнулся в книгу, а и потому, как он ошеломленно отшатывался, скользил вокруг отсутствующим взглядом. А один раз даже вскрикнул этак безадресно: «Ну надо же! Точно!»
По всему видно, он едет в санаторий. Потому что свежеподстриженный и тщательно выбрит. В слегка приподнятом и нарочито беззаботном настроении. Книгу он, видно, начал читать еще дома. И теперь дочитывал. Где-то на подходе к Сочи он‑таки дочитал ее, захлопнул, потом вдруг открыл в конце, перечитал «Содержание», вернулся к первым страницам, там что‑то посмотрел, закрыл книгу и откровенно уставился на меня. С явным желанием поговорить.
— Хотите? — сказал, протягивая книгу.
— В дороге не читаю.
— Почему?
— Глаза быстро устают.
— А я только в дороге и наслаждаюсь. Дома — старуха ворчит. Она ворчит, а я про нее стихи сочиняю: «Старушка ты старушка — родная симпатюшка». Как только скажу ей эти стихи, она и умиляется. Головой этак кругнет и сама за дровами в сарай идет. У нас частный дом. Печное отопление. Вдвоем живем. Сын и дочь живут отдельно…
Он откинул обложку книги, перевернул титульный лист.
— Смотрю, тут имена такие: Варавва, Василенко — генерал — лейтенант!.. Варавву люблю. Стихи у него складные. И слова все наши. Все мечтаю прорваться к нему со своими стихами. И стесняюсь. Вроде даже боюсь. Немца в войну не боялся, а пойти к Варавве боюсь. Не, не то что боюсь, а в стихах своих не уверен. «Старушка ты, старушка…» Детский лепет. А у него вот «Огонь Зееловских высот». Читаю и плачу. Я там погибал, на этих Зееловских высотах. Будь они неладны. Крутые отроги, ров, напол
ненный водой. И надо преодолеть. А он, гад, вкопал танки в землю на той стороне и лупит. Хотел нас остановить. Да где там! Жуков был с нами. Перед штурмом нам стало известно — звонил Иосиф Виссарионович, просил его ускорить взятие высот. Мол, это ключ к Берлину. Ну мы и пошли. О смерти мало думали. В голове одна мысль — скорее гада прикончить… Вот тут у него посвящение другу Федору Петровичу Журавлеву. А я и есть Федор Петрович. Только не Журавлев, а Журавский. Но все равно это про меня… — У него дрогнул голос. Но потом он справился с волнением, помял губы и продолжил: — Вот тут «Уснул казак у стен рейхстага…» Про меня. Я и в самом деле уснул под стенами рейхстага. И приснился мне внук мой, хотя я не был еще и женат. Вот притча! И что удивительно — именно такой потом у меня и появился: конопатенький, озорной… Воюет со мной — купи, дедуля, видик. А видик этот мильен стоит. А где я мильен возьму? Не завоевал. Вот, спасибо государству, путевку бесплатную, как инвалиду войны, дали. Еду вот… А бабка моя… Слышь? — он озарился летучей такой улыбкой. — Бабка моя мне говорит: «Поезжай, поезжай! Отдохну хучь без тебя». А сама в кухне тайком шмыгает носом. «Старушка ты, старушка…» Всего полдня, как из дому, а соскучился уже. Хорошо — книга. А вы зря не берете. Я могу и на время дать. Вы ведь в Сочи? Потом принесете. Санаторий «Ленинград». Журавскому…
— Вы лучше дайте кому‑нибудь почитать. А мне расскажите, что там хорошего в книге? Что понравилось?
— Все понравилось. Читаю, будто по вехам жизни иду. Что ни страница, то веха жизни. Вот тут в одной повести, — он полистал книгу, нашел нужное место. — В повести Ивана Дроздова. Моего возраста человек. Он лейтенантом воевал, я рядовым. Есть у него одно место — лейтенант Берестов поднимает солдат в атаку: «За мной! Смерти нет, ребята!..» Наш командир роты Привалов так поднимал: «В атаку! Все впереди, ребята!..» Выметаешься из окопа и пошел. Все впереди. И действительно смерти нет. И тебя вроде самого нет. Ничего нет. Один порыв. Состояние аффекта как бы…
Много тут похожего.
Вот у Александра Стрыгина рассказ «Голубые глаза». Одна женщина попросила художника подрисовать голубые глаза мужу, погибшему под Смоленском. И когда тот
подрисовал, мать и дочка обрадовались — до того похож с тал отец.
Или вот у Василенко плач ребенка показался желанным. Потому что напоминает дом, семью, мир…
А здесь, я даже уголок завернул. Александр Мищик описывает бой за Севастополь. В рукопашную пошли со штыками и… камнями. Я прочитал и вспомнил, когда мы ворвались на улицы Зеелова, у меня осколком снаряда выбило их рук автомат и ранило в руку, — он показал шрам на тыльой стороне правой ладони, — а тут фриц налетел. Чго делать? Хватаю кирпич левой, увесистый такой обломок, и замахиваюсь на него. А он прет с ножевым штыком на меня, перезаряжает винтовку на ходу. Я замахнулся, он чуть в сторону, а я ему сапогом по ответственному месту. Он скрутился, я его кирпичом но башке, а тут наш солдат подвернулся, приколол его. Такой вот факт…
Соколов пишет о морском законе: сам погибай, командира спасай. Матрос отдает спасательный круг незнакомому офицеру. Неписаный закон, суровый, но правильный: нас много солдат, а офицеров… Офицер, если это настоящий офицер, — отец родной.
Стихи здесь хорошие. Обойщикова Кронида. Простые такие, бесхитростные. Запросто в душу текут: «Сижу — седой майор усталый…» Или: «Не разгадать уже шарады на тихом склоне зимних дней. А мне и знать‑то всего надо, что будет с Родиной моей?» А?.. Вот и мне — перед тем как сойти в мир иной, хочу знать, что будет с моими внуками и внучкой? Внучка медсестрой в больнице. Я у них часто бываю. Приходит с работы — круги под глазами. Жаль, говорит, дедушка, парень умер сегодня. Двадцати лет. Наркоман…
Он полистал книгу, нашел еще какую‑то страницу. «Стихи Сеитумера Эминова: «Как в карауле стынут обелиски…» Хорошо! Я туг подчеркиваю, если мне особенно нравится. Много отчеркнул. Потом пройдусь еще раз по этим местам. Такая привычка у меня.
Вдруг оживился.
— У Краснова, как его, — он открыл страничку, где сказано об авторе, — Николай Степанович. У него повесть про коня. Притча. Прелесть! У меня отец был конюхом, в Васюринской мы жили. Здоровый такой был. Я пацаном помогал ему управляться. С тех пор люблю лошадей. Это самое чистое и самое честное существо на свете. Бывало,
засыпал в яслях в обнимку с жеребенком. У Краснова коня Вектором зовут. Перед атакой «наструнивает» ноги. Так может сказать настоящий художник. Нравится мне. В школе нам учительница Ирина Федотовна читала вслух про Холстомера Толстого. Так вот, когда про Вектора читал, вспомнил те школьные чтения: за окном зима, снег идет, а Ирина Федотовна читает нам и плечи кутает в серый полушалок…
Забавный мой попутчик помолчал со светлой улыбкой на лице. Потом продолжил.
— Читаю, и все вижу про себя, про свою жизнь. Тут и детство мое, и юношество. Тут и фронтовые дороги. И даже, вроде, люди знакомые. Этот вот Краснов, — он снова заглянул в книгу. — Николай Степанович, мне кажется, на отца моего похож. Великан, с бородищей…
— Нет. Он небольшого роста. Худощавый. Рука поранена…
Попутчик мой замер сраженно.
— Вы с ним знакомы? Он жив?..
— Жив, здоров. И мы с ним знакомы, — сказал я, в свою очередь сраженный неожиданной мыслью, — как плохо еще знает кубанский читатель своих писателей. — И вообще я всех знаю, о ком вы сейчас сказали добрые слова. Спасибо вам. Я передам им наш с вами разговор…
У Федора Петровича несколько мгновений беззвучно шевелились губы. Я вижу, он хочет что‑то сказать и не может.
— И Ивана Варавву знаете?!
— Знаю. Люблю его стихи.
— Я преподаю труд в ПТУ, — как‑то расслабленно и доверительно заговорил Федор Петрович. — Иногда мы с ребятами стихи читаем. После работы, или от обеденного перерыва останется минутка. Бывает, свои читаем: они мне, я им. У меня есть про Варавву: «У меня в мастерской ребятишек орава, и все они любят поэта Варавву…» Это примерно то же, что про мою старушку. Увидите его, — привет' от любителя его стихов. А если запомните эту мою строчку про него и прочтете ему — спасибо большое! Мол, от Федора Петровича Журавского.
