— …А туг еще хозрасчет навязывают! — горячится он. — Дело конечно нужное. Но мы не готовы к этому ни организационно, ни психологически. Вот выдернули брата Михаила на ликвидацию стихии в другие районы. Понимаю — нужно. Но ведь и нам какая‑то компенсация должна быть! Или взять авторитет руководителя. Какой будет у меня авторитет, если я не могу дать человеку отгул? А у каждого — хозяйство, огород. Дома в семье разлад. Мне говорят — ты философствовать горазд. Какая философия? Я ставлю законный вопрос! А мне — философия. Тебе бы, мол, Генсеком быть. Говорю — нет. Лучше простым скотником: отработал день, и голова не болит. Скоро на должность такую, как у меня, — кнутом не загонишь. А на месте Горбачева я все‑таки сказал бы: ребята, давайте думать. Прежде чем сказать — подумай. А сказал — сделай…

— Сынок, — подходит к нему мать и обнимает за широкие плечи. Он сидит на табуретке, мать стоит, и они вровень. — Ты не горячись!..

Ольга Александровна Стягун. Мать. Спокойная и какая‑то лучезарная. Недавно вышла из больницы. Тоже по «сердечным делам» лежала. Она в этом большом сложном семействе вроде громоотвода — не только главная хозяйка, но и главный миротворец. И опора. Это она успокаивала и всячески поддерживала деда, когда тот задыхался, выгребая кучи грязи с пометом. А теперь вздыхает тайком: «Дед слег, в том и моя вина…»

Но более всего ей жаль невестку Светлану. Молодая еще — 27 лет, а уже сердечница. Милая, красивая, любимица семьи. Родила мужу двух сынов…

Светлана Михайловна Стягун. (Руденко до замужества). Хрупкая, милая женщина с распахнутыми доверчивыми глазами. Мы пришли в больницу проведать их: ее и свекра. У нее виноватый вид: мол, извините, что та: к получилось. Да чего там! Здоровенный Стягун и тот не выдержал, слег. Сгягуны, они не знают жалости ни к себе, ни к другим, когда в работе.

— Слабенькая она у нас здоровьем, — говорит про нее свекор. В тоне — участие и нежность. Не жалость. И в этом весь Стягун.

Виталий Павлович Стягун — потомственный земледелец, извечный кормилец народа. Не только сердцем, а всем своим существом понимающий, как это важно и как непросто быть кормильцем народа. Но это его дело, судьба.

Откуда такая фамилия — Стягун? Никто толком не смог объяснить. Даже сам Стягун. Кто‑то предположил: наверно от слова «стягивать». Стягивать в кучу.

— Ты его стягиваешь, а оно… — вздохнул кто‑то.

А кто‑то поправил:

— Ничого! Переможемо…

И смех. И нет усталости. И нет уныния.

— А вас что заставило включиться в семейный подряд Стягунов? — спрашиваю у Николая Михайловича Давиденко. Не из Стягунов. Доброволец.

— А на подряде хорошо. В смысле заработка. И толково…

Некоторые соображения автора

И вот я ставлю вопрос прямо: «Трудно! Очень трудно! Хочу понять, на чем держитесь?»

— Конечно заработок, — не стали лукавить Стягуны. — Но не только это. Хочется хорошо работать. Шоб по уму и по — хозяйски все было. Шоб тобой не командовали, а шоб сам…

«Хочется хорошо работать!»

Просто и ясно. И еще упорство, самолюбие, желание преодолеть трудности. Эти чувства понятны каждому, кто хоть раз в жизни брался за трудное дело и добивался успеха. Мне кажется, в силу каких‑то причин эти чувства в нас притупились. И мне кажется, люди истосковались по настоящей возможности проявить себя. Проявить, добиться своего и чтоб этот успех относился не на среднесписочного человека, а на конкретного. Действительно! Дело не только в хорошем заработке, хотя именно хороший заработок является первым импульсом, толкающим человека на большое и трудное дело. В процессе труда включаются и другие движущие рычаги, целый комплекс сложных психологических механизмов. Хочется спросить — почему мы забыли о таких вот драгоценнейших свойствах трудового человека? И вместо того, чтоб дать им расцвести в полную силу, мы ухитряемся как‑то загонять их в тупик. Вместо того, чтобы всячески создавать условия для труда, мы только требуем, требуем, требуем.

Специалистам АПК стоило бы подумать над этим. И не только справки собирать — сколько создано подрядных звеньев, сколько коллективов перешли на арендный подряд, а разобраться конкретно, как и чем живет трудовой коллектив, какая помощь требуется? Оказать эту помощь.

Люди хотят, люди могут трудиться хорошо. Это очевидно. Именно это желание сплотило семью Стягунов. Желание работать не по указке, а по своему разумению, укрепляет их дух, когда они делают свое дело.

Когда они бросают вызов коекакерам, людям, привыкшим работать кое‑как, они не хотят быть такими, как они, они не хотят мириться с этим, потому что труд для них — это смысл жизни.

И еще. Под конец Стягуны открыли мне небольшой «секрет»: конечно, труд наш нелегкий, сельский труд и не бывает легким. Но труднее преодолевать неорганизованность, безответственность в работе и просто непорядочность по отношению к товарищам. Это изматывает.

Я вспомнил о соломе, которой навалом в поле, которую птичницы просили подвезти, но которую не подвезли кормозаготовители, потому что им было «некогда», они забивали в «козла».

Колхоз «Южный» Крымского района.

Июль 1995 г.

Середина сентября 1941 года выдалась погожей на Черноморье. В Новороссийске пригревало солнышко по-летнему. Я остро запомнил эту ласковую осень сорок первого. По изматывающим бомбежкам. В один из этих прекрасных дней черной годины я — тогда десятилетний мальчишка — поторапливался с портфельчиком из школы домой: успеть до налета. Мы жили на окраине города у горы Черепашки. Довольно далеко от школы, и я каждый раз боялся быть застигнутым бомбежкой в пути.

Уже перешел мостик через ручей на дне балки — это примерно полдороги — из балки выбрался на шоссейную дорогу… Оставалось каких‑нибудь полкилометра. Я то и дело подбегаю и с опаской поглядываю на Черепашку. На ней зенитная батарея. У нас у всех уже выработалась привычка сторожить начало налета цо движению зениток на Черепашке: как только задвигались стволы орудий и нацелились в небо — значит фашист на подлете. Беги домой, прячься в бомбоубежище.

Только я подумал об этом, как зенитки поднялись. Поводили туда — сюда стволами и… шарахнули с оглушительным треском. Я припустил: может успею‑таки домой! Бегу и поглядываю в небо. А там завис, кажется, недвижно, серебристый крестик самолета. Вокруг него уже с глухим пуканьем возникают облачка разрывов, похожие на коробочки хлопчатника. А через время слышится характерное шуршание летящих на землю осколков от зенитных снарядов. На пыльной дороге впереди меня «вспыхивают» от них султанчики пыли. Это опасно! И я падаю под ближайший забор, как учили в школе. Из‑под забора тоскливо поглядываю в сторону дома. Метров триста еще. Всею триста! А кажется непреодолимо далеко. И тут слышу мощный взрыв. И еще несколько глухих взрывов. Ну, думаю, посыпались бомбы. Земля подо мной крупно вздрагивает. Неведомая сила сорвала меня с места и кинула вперед. Лавируя между пыльными султанчиками, кинулся во всю прыть. Не помню, как влетел в калитку и сиганул в бомбоубежище.

На следующий день по городу поползли слухи, что давеча сбили немецкий самолет. Якобы он упал в горах с грузом бомб и взорвался… От экипажа нашли только несколько лоскутов одежды и кусочек пальца с крашеным ногтем. (То ли летчиком была женщина, то ли летчик прилетел с любовницей).

Так мне запомнился тот «налет». А вот что произошло на самом деле. Пишет тогдашний командующий Новороссийской военно — морской базой, вице — адмирал Георгий Никитович Холостяков: «Условились, что разоружение второй мины они начнут в 16 часов…» «В шестнадцать с минутами поступил доклад о том, что Богачек и Лишневский приступили к работе. Малов находится неподалеку в окопчике на связи. Немного погодя дежурный доложил: над городом немецкий самолет — разведчик. Я вышел на балкон. Самолет трудно было различить невооруженным глазом. Кое — где постреливали зенитки, хотя это было бесполезно — на такой высоте цель не достать.