Конечно, это уже далеко не та Соня, какой она предстает со страниц книги: голубые глаза подвыцвели, морщины. Но живости и энергии, кажется, хватило бы и сейчас на десятерых. Я пытался представить себе ее на войне: сколько радости и оптимизма она рассыпала вокруг себя. И… каково ей пришлось, как женщине? Я вспомнил, мне рассказывал как‑то наш кубанский писатель Сергей Маркосьянц (царствие ему небесное) случай на войне. Они отступали. И где‑то в донских степях выпал им короткий отдых. Расположились взводом вповалку в одной натопленной щедро хате. Ему не спалось. И потому он стал невольным свидетелем интимного разговора шепотом. Молодой солдат умолял молодую хозяйку — солдатку осчастливить его близостью. Мол, не ведал еще женщины, и, может быть, не изведает никогда, потому как каждый шаг в отступлении может стать последним. Солдатка отказала. С рассветом взвод ушел.
Вспоминая этот рассказ Маркосьянца, я каждый раз ловлю себя на мысли, что не очень осуждаю юного солдата, который страшился своей невинности перед лицом смерти, идущей по пятам. И не в восторге от высокой нравственности молодой солдатки. Мне стыдно так думать, но
я ничего не могу с собой поделать — думаю, и все! Сергей же Маркосьянц сурово судил этого солдата. Почему?
Глядя на Софью Александровну на наших вечерах и играх, я подумал, а как она отнесется к рассказу Маркосьянца? Женщина, прошедшая войну. Деликатная проблема. Но это реальная жизнь. Почему мы обходим ее молчанием? Почему на войне мы откровенно убиваем друг друга и не уходим от изображения этих картин. А вот о женщине на войне говорим криво. Обязательно в высоконравственном плане. Обязательно с натяжками…
Мы уединялись с ней в маленькой холодной комнатке, где навалом разные инструменты и клубное имущество. Зябли там, потому что на улице февраль, снег, мороз, а в стране перестройка и экономия на всем: на нашем питании, на тепле, на электричестве — по вечерам мы пели под баян на темную. Потому что после ужина и до начала танцев свет вырубали. Как в военные годы. Стыдоба!
После обеда все расходились по своим палатам. Или к берегу моря. А мы с Софией Александровной уединялись в комнатке и говорили, говорили про войну. Она волновалась, куталась в шаль — ее донимал нервный озноб.
— Да вы не волнуйтесь! — успокаивал я и подумывал переменить тему.
— …Не могу! Колотит всю. Как вспомню… Однажды я вытаскивала с поля боя сразу двоих наших раненых. Солдата и командира. (Тогда еще были командиры, не офицеры.) Тяжело мне, но тащу на плащ — палатке. Вдруг в конце траншеи два фрица. Бой‑то продолжается. Как они здесь оказались — понятия не имею. Увидели меня — оторопели. Тот, что помоложе, поднимает свой шмайсер. Ну, думаю, — все, крышка мне! И мужиков добьют — солдата и командира. Не помню, как вскинула автомат раненого командира (висел у меня на шее) и… — София Александровна даже задержала дыхание и прикрыла глаза. — Обоих! Как они испугались, какой ужас мелькнул у них в глазах, когда я прошила их очередью! Понимаю: погибнуть от женщины — санитарки!.. А не поднимай оружие!.. — Она молчит некоторое время, мнет руку в руке, потом поглаживает шею. Думаю, голова, наверно, разболелась в затылке от волнения. — Это из меня выходит запоздалый страх, — легонько так подтрунивает она над собой. — А тогда! Тогда я не боялась ничего и никого. — Она говорит это так, походя, как бы о себе легкомысленной. Но я понимаю, насколько это важно и серьезно в ее характере.
Потому что был свидетелем, как бесстрашно она бросается разнимать парней, затевающих здесь на танцах драку из‑за девушек. Слышал, как отчитывает их здесь, в этой комнатушке.
— Я никогда не думала о моей смерти. Может, поэтому она обошла меня? Снайперы за мной охотились. Политрук чуть не застрелил. Однажды приказывает мне отнести газеты на передовую. А я говорю — лучше б вы приказали обед им отнести. Уже который день сидят там без горячего! «Как так?!» — кричи'". И за кобуру. А потом говорит, ладно, несите с поваром обед. «И понесу». И пошли мы с поваром. Где ползком, где перебежками, а ближе к передовой — траншеями. Я впереди, повар за мной. За спиной у меня заплечный термос с солдатским супом. Снайпер усек нас. Щелк — и из термоса струйка горячего супа полилась. Повар кричит мне: «Ниже наклоняйся!» Сам дырочку в термосе норовит пальцем заткнуть, чтоб суп не вытек. Ойкает там, за спиной — суп‑то горячий, визжит, по держит… Донесли. Рады солдатики. Обнимают, целуют. На обратном пути снова этот снайпер прицепился: пули фьють, ляп, фьють, ляп. Я высунулась из траншеи, погрозила ему кулаком: «У — у-у! Гад! Все равно не достанешь!..» И в самом деле — в этот раз ок меня не достал. Зато потом… Помню, было это восьмого апреля, в сорок четвертом. Весна. Гоним фрица. Знаменитый Са лдо мир с ко — В ислен с кий плацдарм. Только что форсировали Вислу. Это уже за селом Русияновка. Погода хорошая, тепло. Бой. Подползла я к раненому. (Солдат ранен в грудь разрывной пулей). Только успела разорвать перевязочный пакет, тут что‑то хлоп по затылку, и я потеряла сознание. Местность была открытая, одно деревце вдалеке. Я еще подумала: наверняка там снайпер. И точно! Попалась я. Правда, быстро пришла в сознание. Ничего не вижу и не слышу. Отшибло, видимо. Первая мысль: все, отпелась, оттанцевалась девонька. А в голове почему‑то звучат слова из песни — «..Такой уж мы народ!» Пытаюсь запеть и не могу. Двое солдат видели, как меня ранило. Подползли, перевязали, не поднимая головы, чтоб тоже не схлопотать пулю снайпера. Потом вместе поползли. Они мне помогать, — а я сака. Потом шля. Они мне снова помогать, — а я — нет, я сама! Такая вот была. Все нипочем. Пришли на батарею. Сорокопятки. Ночь переспали в домике на соломе. Утром в санвзвод. А потом в госпиталь. Ранение в шею. До сих пор что‑то там неладно… — И она помассировала шею. А я‑то думал, что у нее
болит голова в затылке. — Да! — вдруг живо воскликнула она. — А песню я все‑таки вспомнила и спела им, еще когда мы выбирались с поля боя:
Мы смерти не пугаем я,
От ро;1ы не шатаема"
Под пулей не сгибаемся —
Такой уж мы народ!
— Просто не верится, что женщина может такое пережить и перенести! — невольно вырывается у меня.
— А чего?! — она как бы не согласна. — Мы, женщины, бываем покрепче вас, Мужчин. Особенно духом. Я это поняла на войне. Мужчины слабее: все к нам, бабам, льнут, норовят душу приютить. Нет, я в хорошем смысле… — Она усмехнулась и лукаво повела глазами.
Ну вот, думаю я, — наступил момент, когда можно заговорить о деликатном. О женщине на войне. И я ей рассказал историю, которую мне поведал покойный Сергей Маркосьянц. И изложил свою «странную» позицию в этом. Она выслушала меня пн им? гельн улы щулаг ь одними глазами.
— А вы знаете, — вы правы: говорить о нраве гвенности на войне, значит кривить душой. Какая уж нравственность, когда смерть идет по пятам. И все‑таки… — Она подумала. — Я вот перед вами, как на духу: тоже любила на войне. Был у нас в ансамбле, назову фамилию, имя и отчество, — аккордеонист Иван Яковлевич Шведченко. Ничего особенного из себя: в возрасте, лысоват, правда, строен… И… Баянист! Аккордеонист! Какое девичье сердце по тем временам могло выдержать, отказаться от сладкозвучного счастья7 А я всюду первая. Мне подавай все самое — самое. И влюбилась, как говорится, по уши. До этого было всякое разное. Особенно офицеры донимали: у них власть, возможности, плюс честолюбие. Прескверное о них впечатление осталось. Но… Война. Надо понимать. А к концу войны, когда вошли в Европу, когда уже предчувствие Победы, — оно пьянит, кружит голову, а там девочки на каждом шагу и не то что наши — доступные. И тормоза у некоторых отказали. Да что там у некоторых! У многих. И пошло, и поехало. А девочки там не то, что наши, — не чистые. И заполыхала в армии гонорея. Дошло до того, что вышел приказ Главнокомандующего: заболевших гонореей судить как изменников Родины и расстреливать. Ну вот! А мне полюбился наш баянист. Люблю, и все тут Хотя чувствую
