А! Понятно! В апреле и сейчас мы смотрели фильмы с Мэри Пикфорд. Сейчас все девицы мечтают стать Мэри Пикфорд, и Анастасия, хоть и великая княжна, не исключение.

— То есть быть актрисой?

— И актрисой тоже. Но не только. Хочу самой решать, какой должна быть фильма. Как писатель сам решает, какой должна быть книга, от замысла до точки.

— Интересно. А почему именно Северо-Американские Соединенные Штаты?

— Я слышала выражение… «Большому кораблю — большое плавание». Америка — это большое плавание. В Америке кинематографическое дело поставлено на широкую ногу. Но главное в другом, — и она посмотрела на меня «загадочным» взглядом. Мэри Пикфорд, конечно, Мэри Пикфорд!

— В чём же? — подал реплику я.

— И здесь, и в Европе я — великая княжна. А великой княжне не пристало идти на сцену. Mama не позволит.

— А в Америке позволит?

— В Америке я и спрашивать не стану! В Америке титулов нет! В Америке все равны!

— Резонно. Но…

— Что «но»?

— По американским законам, несовершеннолетние не вправе подписывать контракты. За них это делают родители. А кинематограф, сцена — это контракт на контракте бежит и контрактом погоняет, — сказал я. Есть такой закон в Америке, или нет, я не знал, но ведь и Анастасия не знала. И потом, очень может быть, что и есть. Это ботинки чистить, газеты разносить или в шахтах трудиться может всякий, а сцена… кинематограф… гонорары!

— Я не подумала…

— Но это ладно. Не век же ты будешь несовершеннолетней. А пока — кто мешает заняться кинематографом у нас, в России?

— Думаешь, Mama позволит?

— А это как подать. Домашний театр ведь позволяет? Ну, и кинематограф для начала будет домашним. Ты же не думаешь сразу замахнуться на «Войну и Мир», фильму в шестнадцати частях, с таинственной Анастаси в роли Наташи Ростовой?

Судя по всему, Анастасия была бы не прочь и замахнуться, и побыть «таинственной Анастаси», но понимала, что это слишком уж по-детски, что дом с крыши не строят.

— Будешь снимать видовые фильмы, затем маленькие сценки, «Трех поросят» и им подобные, изучая и кинематограф, и актерскую технику, и режиссерскую профессию, и всё, сопутствующее кинематографу. Дальше видно будет, но знай — мир меняется, и меняется куда быстрее, чем ожидаешь.

— И ты считаешь, что так можно?

— Я считаю, что всякому делу нужно учиться, учиться и учиться. И у тебя гораздо больше возможностей для обучения актерскому мастерству, чем у американской девочки Мэри. Нашего Станиславского считают очень серьёзным режиссером, очень. Вот у него ты и будешь учиться. Мы все будем учиться.

— У Станиславского? Константина Сергеевича?

— У него, — хотя насчет имени-отчества я не был уверен. Ничего, спрошу, узнаю.

— Но он же в Москве, в Художественном театре! Как же мы будем учиться?

— Знаешь, я тут беседовал с одним писателем, известным, хорошим. И писатель мне рассказал, что ему довелось часа три провести с Чеховым за разговором, помимо прочего шла речь о литературе. И этот разговор дал ему как писателю больше, чем все наставления по сочинительству вместе взятые. До этого он был слепым кутёнком, а тут глаза открылись. Вот и я думаю, что нам не нужно учиться годами, посещать студию и тому подобное. Приедет Станиславский на недельку, прочитает несколько лекций, проведёт несколько занятий, с нас и довольно.

— А с чего это он вдруг приедет?

— Из благодарности. Ты, Анастасия, поможешь ему избавить театр от беды, а он в ответ и приедет.

— От какой беды? У Константина Сергеевича в театре никакой беды нет!

— Сегодня нет, а завтра как знать. Если у ведущих артистов найдут революционные прокламации, запрещенные книги — их, артистов, и арестовать могут. И театру неприятности большие. Тут ты и поможешь. Попросишь Papa, он их и помилует. Ограничится предупреждением.

— Подбрасывать прокламации? Подбрасывать? Это низко!

— Ради искусства артист должен быть готовым пойти на всё! Только зачем подбрасывать? Подбрасывать не нужно. Запрещенные книги, прокламации и прочая нелегальщина есть у каждого артиста или писателя, стоит только поискать повнимательнее. Мода сейчас среди артистов и писателей — помогать всяким бунтовщикам. Андреева, знаменитая артистка, вместе с Горьким, тоже знаменитым, даже в Америку ездили, деньги для них собирали. Да и сейчас…

— Но всё равно, это нехорошо.

— Тебе решать.

Анастасия подумала минутку, и спросила:

— Ты считаешь, можно?

— Я считаю, что это будет полезно. Артисты поймут, что играть в революцию можно, а заигрываться не стоит. К тому же они получат репутацию «пострадавших от власти», что придаст им популярности. Станиславский считает, что вся эта возня вокруг нелегальщины отвлекает от сцены, и будет только рад, если артистов тряхнут разок-другой. Но можно и проще. Заплатить. У нас ведь есть деньги, деньга барона А. ОТМА. Вот и заплатим из них. Цену за недельный мастер-класс пусть назначит сам Станиславский.

— Я подумаю, — сказала Анастасия.

— Подумай, подумай. А петербургские корифеи будут учить нас пластике, танцу, что там ещё у артистов? Ставить дикцию…

— А это зачем? В кинематографе ведь не говорят.

— Не кинематографом единым жив человек. А театр? А выступать на собраниях? Перед народом, наконец? И это сегодня кинематограф немой, а лет через пятнадцать, через двадцать и заговорит, и запоёт, никаким граммофонам не снилось.

— Через двадцать… — протянула Анастасия разочарованно.

— Сестрица, через двадцать лет тебе будет тридцать три. Для актрисы это даже не расцвет, а предрасцвет, лучшее впереди. И звуковой кинематограф покорит весь мир.

— Кинематограф и сейчас покорил весь мир!

— Это только начало. Кинематограф будут показывать в каждом уездном городе, да что городе! В каждом селе будут! И вечерами пейзане семьями станут собираться в просторных залах и смотреть фильмы — российские, германские, американские, разные. О приключениях в африканских джунглях, на дне океана или на Марсе. Или Княжну Джаваху. Или — да много что будут смотреть. Каждый зимний вечер.

— Почему зимний?

— Летом работы много. А зимой можно и отдохнуть. Культурно развиться.

— Я подумаю, — ещё раз пообещала Анастасия, и ушла. Недалеко ей идти, совсем недалеко. Но я всё-таки проводил её.

Вот так и везде. Наняли мисс Брунни, платят ей по-царски, а подопечная ночами ходит по кораблю. Оно, конечно, следить за Анастасией круглосуточно задача для одного человека непосильная, но почему нет караульного поста у наших покоев?

Я подумал, и тут же заныла рана ступни. Год назад я порезался, сильно. Всё зажило, и зажило вроде бы без последствий, сухожилия оказались не задеты, но стоит мне заволноваться, как рана напоминает о себе. Предупреждает. Тревожный звонок.

Не знаю, как было прежде. При Петре Алексеевиче, при Николае Павловиче. Думаю, не лучше. «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет». И злоумышленнику проникнуть на яхту, где служит почти четыреста — четыреста! — человек легче, чем на яхту с дюжиной моряков. Или не проникнуть, а подкупить кого-нибудь. Подкупить, чтобы бросил в бассейн битое стекло. Или чтобы подсыпал в еду порошочек. Или пронёс и спрятал в укромном месте адскую машинку. А уж просто писать отчёты, кто чем занимается — милейшее дело, и дорого не возьмут.

А вдруг… А вдруг мы и не идём в дальнее плавание из опасения бунта на корабле? Как в «Острове Сокровищ»? Поднимут чёрный флаг, нас возьмут в заложники, потребуют выкуп, а нет — так моментально в море?

Нога молчала. Значит, чушь, не бывать. Какой сегодня бунт? Урок «Потёмкина» извлекли: кормят команду отлично, я сам постоянно снимаю пробу. Вместе с Papa. Мордобоя на русском флоте нет как нет, худшее наказание — списать на берег или на другой корабль, потому что служба на «Штандарте» считается чистой, лёгкой, неизнурительной. Праздник, а не служба.

Тогда можно спать спокойно.

Мой новый гувернер, мсье Поль, француз (прислуга у нас разноплеменная, меньше шансов на заговор) живет рядом, через переборку. Каюта у него такая же, как и моя. Однотипная. Давно спит. У меня же в каюте четыре сигнальные кнопки и два сигнальных шнура. Всегда могу позвать на помощь, из любого положения. Если споткнусь, если плохо себя почувствую. На всякий случай.