Хреновы многоножки, сколько их? Девка не знала. Или знала, но не говорила. И дратву не давала достать. Боялась, что ли? Знай себе мотала башкой тупой — не-не, не лезь. Он и перестал. А смысл? Свободу и храбрость за нее драться насильно не впихнешь. Это, брат, точно, еще Бакунин писал. Или Кропоткин? Этого Костыль точно не знал…

Он пришел в себя в узкой ледяной конуре из кирпича. В полной темноте, ни зги не видно вообще, хоть глаз выколи. Руки-ноги налились свинцом, резано кричала боль в стянутых запястьях-лодыжках. Губу прикусил, когда упал, болела, соленая и припухшая изнутри.

Что помнил? Мохнатую многоногую тварь, вцепившуюся в руку Уколовой. Чуть позже огонь вспыхнул в нем самом, разве что в ноге, а не в шее. Надо полагать, его цапнула сестра странного таракана, решившего пожевать старлея. Пожевала-пожевала, точно… даже через затекшую кровь в ноге гулко стукало укусом. Сволочи, вот сволочи…

Где-то неподалеку горел костер и варилось мясо. Именно варилось там, ну… или тушилось, не перепутаешь с жарехой. Лязгало, иногда дико вскрикивало. Нормально так, в общем, мило и уютно, вперехлест твою через мериновы полупричиндалы. Само то, нормуль так вот заканчивать жизнь с карьерой, лежа, в ожидании, пока не превратят в колбасу, фарш с биточками или еще какой полуфабрикат. Жизнь прекрасна, как ни крути. Особенно если крутить будут из тебя и голубцы, тебе ж все равно по фигу, хоть люля, блин.

Чу… что такое?

Шшш…

Чуть не заорал, право слово, едва не обделавшись, как последний рекрут после первой сельской молодухи, затраханной всем десятком. Даже стыдно стало.

Свет… крохотный светлячок в стеклянном колпачке, спрятанном в ладони. Морг-морг, моргнула лампадка, выхватила белое замурзанное лицо, все сплошь в черных разводах. Да ну, чей-то?… Охренеть…

Девка, лет двадцать, наверное. Худая вся, сплошные углы с треугольниками выпирают, а также прочие геометрические фигуры, за исключением круга с производными. Беда, прям, чё уж. Но херня война, главное ж маневры. А случай тут куда как запущенный.

Рот-то у малайки… вот поведешься с башкиром, татарского наберешься… рот у девки зашит. Натурально, дратвой.

Грязный палец к его губам… верно, что к своим-то, один черт заорет, и кранты, пасть как у крокодила, только ни хрена не страшная, раззявленная розочкой во все стороны. Беда-а-а…

Куда? Вон туда, в темноту? А это что? Ты ж моя лапушка ненаглядная, так бы в уста сахарные и почеломкал, ага. И черт с ним, что зубы не чистила, один черт не поймешь-разберешь. Почему туда, там же…

Зашелестело на вдруг высветившейся границе темноты и алого беспокойного крика с остальным. Мелькнуло по-над полом вытянутое и мохнатое, захрустело-заколотило десятками острых твердых лапок по бетону. Валим, милая, да быстрее… Ты прям права, а я… а я — дебила кусок.

Вот и…

Вот и вышло хромать в не пойми откуда взявшуюся здесь паутину подвальных ходов, куда больше подходивших муравейнику-многоэтажке, как виденная разок недостройка на окраине Отрадного. Здесь-то откуда, а?

Какая, к чертовой бабушке, разница. После вопля, смахивающего на брачный рев марала, скрещенный с предсмертным хрипом хряка пудов на двадцать, хромать хотелось сильнее. Слабовато, чего уж, даже весьма. Ребята ж тащили на себе, безногого, кормили чуть ли не с ложечки, а он… а он — тряпка и баба, шкура поганая и трус. Тупо трус. Но живой.

Четыре… уже два патрона. И не вариант, что пальнут, точно. Сволочная жизнь. Ковыляем, мать её, потихоньку, торопливо прыгая на одной ножке и стараясь не сделать бо-бо второй. Стволами вперед, щупаем да лапаем сволоту-черноту, ищем в ней безумных боевых мокриц, так и жаждущих его и девичьего жилистых тел. Эхма, красотки чешуйчато-волосатые, где ж вы, ваш герой ищет вас для оглушительно-яркого и смертельно-обжигающего полового акта с раздробляюще-свинцовым оргазмом после непродолжительной горячей пенетрации. Deep, hard and slowly тут не прокатят. Вернее, самое оно то, только не медленно. Шнеллер-шнеллер, моя картечь, ща, только найду, куда палить… Стволом вперед-вбок-назад. А, что…

Ах-ха-а-а!

Темнота обманчива, коварна и жестока. А если вдруг глаза, привыкшие к ней, ослепить не самым ярким светом — так вообще убийственна. Н-н-на-а-а-а, башкой об пол, до слез с искрами и звездочками, одна за другой тухнущими-вспыхивающими — прямо руку протяни.

Ох… Что это?

«Выхода нет». Большими белыми буквами по красному. Рыжие чадящие факелы. Длинное прямоугольное пространство, пропахшее чем угодно, кроме свободы и ветра. Клетки в дальнем углу. Ржавые низкие клетки, воняющие болью и страхом. В таких хорошо держать зверье. А людей… а людей держать еще лучше. И какая-то хренотень прямо посередине стены. Крест, ни дна тебе, немая сволочь, ни покрышки, святого Андрея. Косой, само собой, буквой Хэ… Чертова тварь. Объегорила, покрутила на отсутствующем половом признаке и привела, куда ей надо. Ссышь, когда страшно, Костыль? И правильно. А не бросай людей, рисковавших за тебя. Хотя бы помер, как мужик…

Костыль прохромал вперед. Ловил звуки из-за спины, не оборачивался, помнил про боевых тараканов, почему-то вдруг не догнавших. Дурак? Еще какой… доверчивый и наивный косовский албанец. Хрена пойми, почему албанец, да кто такой, и с чего косой вдруг наивный, но так и есть. Но дурак-дураком, а не тупой. Логика работает. Ему бы лишь до вылетевшего ружьишка добраться, а там…

Ф-р-р-р-р-ш-ш-ш…

Длинная мохнатая тварь, щелкнув жвалами у руки, свернулась почти восьмеркой, рванула пружиной, оказавшись прямо на груди…

Скрк-скрк… твою…

Войсковая единица трахнутой дуры, зашившей себе рот, единица в виде зубастой и дико напористой гусеницы, скакнула к ружью, свернулась вокруг сторожевой собачкой. Да как такое, Господи прости, возможно?!

Смех оказался гулким — а как еще, коли губы стянуты? Детский такой истеричный смешок.

Хи-хи-хи…

Костыль обернулся.

Хи-хи-хи…

Бледная? Да. Замурзанная? Фига.

Хи-хи-хи…

Ой, да ну не над… Фу… фу…

Нить выходила с сочным мясным хлюпаньем. Даже пара красных пузырей надулась и лопнула. Стерва хихикала не переставая, наплевав на разорвавшуюся в паре мест нижнюю губу. Та повисла ленивыми кровящими ошметками.

— Не, ну если тебе так больше нравится, пожалста… — Костыль отступил назад. — Ничего не имею против. Хотя такой макияж мне кажется несколько экспрессивным… да что там. Просто экзальтированным. Ты не гот, часом, не?

П-л-ю-ю-у-у-у-к… Ой, мама моя, гадость-то какая. Нитка влажно шмякнулась, свернулась на бетоне багровым глистом, выдранным прямо из утробы.

— Может, как-то поговорим там, а? Говорят, у женщин всякое случается от одиночества. Тебя парень бросил… муж… ни шиша, ага, так и понял. Ну, красавица, ты хоть головой кивни, если что не так. Я тебя даже лапать не пытался, да-да. Не помогает, угу… эт я вижу.

Бледная растянула рваные губы в улыбке. Широко-лягушачьей, от ушей до ушей, задрав темные кровоточащие полоски до самых десен…

— Мать твоя ни разу не женщина, как ты их чистишь, шомполом?!

Если снежные подпиливали зубы, этой такого не требовалось, даже если просто произвести впечатление. Кривая, загибающаяся внутрь щучья пасть, иначе и не скажешь.

Девка неторопливо провела длинным розовым языком по каждому крючку, заставив блестеть, тронула раненую плоть, окаймляющую их двумя влажными рубцами.

— Ешкин клёш…

Губы затягивались на глазах, спаивались, срастались, блестели чистой свежей кожей. Бледная подмигнула Костылю. Кивнула куда-то ему за спину.

Хи-хи-хи…

— Даже если предположить, что та конструкция, скажем, служит медицинским целям и тебе хочется подправить мне спинку… можно, зайду позже? М?

— Достал ты трепаться!

Бледная больше не улыбалась.

— Ты всегда такой?

— Какой?

— Трепло.

— Краснобай, милая. А это совершенно другое. Есть предложение.

Та пожала плечами, удивленно приподняла бровь.

— Раз нам явно не договориться о тематике твоей долбаной садо-мазо вечеринки, давай приступим уже.