А дальше целая жизнь.

Багира хмыкнула, потерев глаза. Ей тоже хотелось спать. Очень хотелось. А мысли чуть туда и не привели. Жалела ли она про ребенка? Того, что оставила общине? Наверное. Но что она дала бы ему здесь и сейчас? Она же не неудачница. Она Багира. Воин. Наемник. Гроза Кубани, что по эту сторону, что по ту. Почти до самого тихого Дона.

И все равно, изредка, как сейчас вот… когда за спиной одноглазый караулил своего Сережку… ей хотелось караулить именно кого-то своего. Родного. Виденного всего пару раз.

А еще ей бы очень хотелось прогуляться с ним по парку. И купить эскимо.

Морхольд успокаивающе и очень аккуратно гладил Жуть. Жуть, утробно рычащую и так и рвущуюся вцепиться в руку, державшую нож. Ну как объяснить зверушке, что не надо? Не стоит. Он потом бы сам себе не простил.

Ведь очень даже знал эту руку. С длинным шрамом, идущим от большого пальца к запястью. И нож. Его знал даже лучше. Вплоть до узоров и скачущего волка. Хороший нож, со Златоуста. Морхольд его сам подарил, прощаясь с нынешним владельцем.

— Лепеха, идиот, — он покосился назад, зная, что увидит довольную, до ушей, улыбку, — убери. Она ж ядовитая.

— И на кой она тебе нужна? — Лепешкин-старший ножик убрал. И даже отступил подальше. — А?

— Бэ. — Морхольд почесал Жуть надглазья. Та перестала ерепениться и заурчала. — Думаешь, просил со мной идти? Сама пристала. Не выкидывать же. Маленькая еще.

— Ты этот, как его… — Лепешкин сморщился. — Ну… непроходимый, это-самое…

— Романтик?

— Ага, фуянтик, — Лепешкин снова улыбнулся. — Здорово, борода!

— Здорово. — Морхольд и впрямь был рад. — Рад, что ты живой.

— Такая же байда, не поверишь.

Морхольд усмехнулся. Лепеха не поменялся. Совсем не поменялся. Даже внешне.

Он ушел из Кинеля… да почти сразу, как они выжили у того перекрестка. Похоронил брата, пропил боевые, набил морды кому смог, поцапался с администрацией. И кто-то сманил парня, увел куда-то. Слышал Морхольд, что бывал Лепешкин-старший у Клыча. И даже опасался встретить его у Отрадного. Но, видно, не срослось у них что-то. И вот теперь, крепкий, потерявший всего один зуб и крайне довольный Лепешкин скалился на Морхольда и косился на Жуть. Та наблюдала за ним вполглаза, все так же считая его опасностью. И для себя, и для нового друга.

— А ты чего к нам? — Лепешкину явно хотелось всего и сразу. И потрепаться, и узнать новости, и рассказать про себя, и, это уж точно, хвастануть. И Морхольд очень склонялся ко всему ассорти из общения-выпивки-эмоций и, возможно, даже набить кому-то морду. Но чуть позже.

— Знаешь, Санек… — Морхольд задумался. — Хорошо, что тебя встретил. Поможешь? Хоть советом.

— Да, братух, ты че?!

— Тогда это, давай, заходи, — Морхольд толкнул дверь. — Сейчас быренько помоюсь, а потом ты мне все расскажешь.

— Не-не, — Лепешкин помотал головой, — я с твоей ящерицей не останусь. У себя подожду. Как сполоснешься, стукнись напротив. Девки и бухло никуда не убегут.

— С ними тут все хорошо?

— А то… — Лепешкин ухмыльнулся, — еще как хорошо.

Морхольд кивнул и шагнул было в номер.

— Морх… — окликнул Лепешкин. — Ты себя видел ваще?

— Бывало. А что?

— Погоди.

Лепешкин открыл дверь напротив, вошел внутрь и очень быстро вынырнул. Протянул синий комбинезон и армейский свитер с горлом.

— Давай все-таки зайду, шмотье заберу. Твое барахло постирать надо. И сдается мне, что ты на мели.

Морхольд хмыкнул. Что есть, то есть. А вот поправить положение… Это возможно. Но об этом потом.

— Во, хоть на человека похож. — Лепешкин довольно осмотрел чистого и пахнущего мылом Морхольда. — Где ты свою тварь-то оставил? И чего у тебя в рюкзаке с мешком?

— Спит она, — Морхольд сел в скрипнувшее кресло, оббитое грязно-бежевой, в цветочек, тканью. — Поторговать надо. Заработать.

— Ну, не знаю… — Лепешкин, дымя самосадом, пожал плечами. — Давай накатим, я тут подразжился самогончиком, на шишках. Давай.

Накатили. Осадили салом и водичкой. Морхольд, вежливо прикрыв рот кулаком, рыгнул. Лепешкин подмигнул и зажевал зубчик чеснока.

— Чего у тебя на торговлю-то?

Пришлось открыть рюкзак. Лепешкин, увидев Морхольдовы драгоценности, даже покачал головой.

— Серьезно? Плитки работают?

— Они не для продажи… — Морхольд разлил еще. — Они для обмена. Летунам.

— Куда лететь собрался?

— Мне бы до Волгограда.

Лепешкин кивнул. Без удивления. Волгоград так Волгоград. Надо, значит надо.

— Понятно. Значит, браток, тебе к Элвису Кликману.

— Кому?!

— Увидишь. Думаю, сговоришься. Попробуем сегодня вечерком.

— А сейчас что?

— Еще не вечер. Только это… мне в кантине в долг не нальют, я ж так, охрана. А стоит там недешево. У меня вот, золота немного. И «семеркой» не сильно богат.

— Это ерунда. — Морхольд достал упаковки с нижним бельем. — Говорят, тут девчушки даже в чулках встречаются?

Лепешкин довольно ухмыльнулся:

— А ты все так же шаришь, пес старый. Пошли.

Морхольд крякнул, увидев впереди очередное сумасшествие с электричеством. Над входом в грубо сложенную арку, переливаясь голубыми отсветами, красовалась вывеска.

«Пушистый Бар Сук».

М-да. Теперь понятно.

А еще из темноты арки доносилась музыка. Самая натуральная бодрая музыка, самый настоящий, охренеть не встать, хард-рок. Морхольд, на голодный желудок после самогона чувствующий себя просто очень хорошо, ощутил себя еще лучше. Лепешкин, непонимающе смотря на него, уже стоял у входа. А Морхольд, не веря ушам, слушал «Велкро Флай» Зи-Зи Топ.

— Да пошли, что ли, — Лепешкин потянул его за рукав, — лабуду какую-то играют, а ты стоишь и прешься.

Прешься… А как иначе? Но тут Морхольд все-таки оказался по ту сторону арки и окончательно понял, что это просто рай. И больше никак.

Музыка гремела из старых и латаных колонок, почти полностью закрывающих небольшую сцену. Судя по запаху, генератор пыхтел неподалеку. И на сцене, втроем, на гитаре, басухе и ударных играли. Долбили блюз-рок, выдавая рифф за риффом, самые натуральные музыканты. Один даже в откуда-то добытых джинсах-скинни.

Барная стойка оказалась натурально барной стойкой. Длинной, выгнутой плавными линиями и подсвеченной. Правда, свечами, спрятанными в большие стеклянные банки. Зато их было много. И света они давали достаточно.

Зеркала, как и положено, занимали все стену за стойкой. А на полках — тут Морхольду хотелось ущипнуть себя — стояли разнокалиберные разноцветные бутылки. Мало того, часть из них казались до сих пор не открытыми. Такое еще возможно?

А на самой стойке… Морхольд выдохнул. Они казались ему просто волшебными феями. Дико распутными и прекрасными феями. И наплевать, что они тупо самые обычные, пусть и крайне ухоженные по нынешним временам, шлюхи. Ему нравилось.

Разноцветные кусочки материи. Так, чуть прикрывающие кое-что. Лениво-томные и тонко рассчитанные движения. Шпильки, мать их, босоножки на шпильках! Морхольд покосился на добрых два десятка солидных мужиков, пускающих слюни на крошек, вытанцовывающих на стойке, и моргнул.

Не иначе как в лепешкинской самогонке было что-то стороннее. Ну как можно впасть в такой ступор из-за далеко не самых красивых баб в мире?

Он толкнул в бок Лепешкина.

— А? — тот покосился полоумными и блестящими от влажных мечтаний глазами. — Че?

— Они ж замерзли. Вон, что плотнее, у нее все ляжки в пупырьях.

— …! — Лепешкин разозлился. — Ты, братух, порой просто чудовище. Зачем?

Морхольд вздохнул. Приблизился к уху Лепешкина и громко, стараясь переорать визги и запилы гитар, проорал: