Руки затекли. Немудрено, коли они притянуты чем-то за спиной к спинке стула. Уколова не торопилась открывать глаза, пыталась хотя бы в чем-то разобраться. Ощутимо болела голова, мутило. На какой-то момент подкатило к горлу, но она удержалась. Сидела, вслушивалась.

Барабанило по крыше, отзываясь металлическим звоном, било по стенам, чуть шелестя по дереву, хлестало по окнам, явно закрытым ставнями. Где-то неподалеку сухо трещало и постреливало, разливалось густым, пахнущим смолой, теплом. Стучало и позвякивало там же, добавляя сытного и мясного запаха. Чавкали, пару раз рыгнув, и крякали, опрокидывая что-то спиртное, там же. Рядом с Уколовой тяжело плюхнулось что-то мокрое, воняющее псиной и кровью. Ткнулось в колено и сердито заворчало.

— А, пришла в себя, красотка? — хрюкнул мужской голос со стороны вкусного мясного запаха. — Да открывай глазки-то, не притворяйся.

Уколова открыла глаза, сощурилась, глядя в хорошо освещенную комнату.

Горели несколько ламп, залитых, судя по запаху, то ли маслом, то ли жиром. Язычков пламени, ровных и ярких, спрятанных под стеклянные колпаки, хватало. Во всяком случае, ничего, кроме теней по углам не пряталось. Да и никого тоже.

Уколова покосилась на большого пса, с грязной шубой, роняющего на относительно чистый пол грязь и капли, принесенные с улицы. Помесь немца с кем-то еще породила страшный гибрид, заставляющий нервничать от его присутствия. Хотя хозяева псины казались сейчас страшнее.

— Эй, Живоглот, ну-ка, прекрати ей коленки обнюхивать. Фу, я сказал, на вот, мосол погрызи. — Явно хозяин, плохо видимый из-за широких спин и крепких затылков с мерно двигающимися в такт жеванию ушами, кинул большущую кость. Стоявшая рядом крепкая баба неодобрительно покачала головой. — Ты смотри, а, каков строптивец, ну-ну…

Он встал, заметно покачнувшись, тяжело пошел по поскрипывающим половицам. Трое крепких ухватов, не оглянулись, продолжая мерно работать челюстями. Уколову снова замутило.

Хрустко дробились хрящи, размалываемые сильными мышцами и наверняка целыми зубами. Блестели мелкие капли пота на складках бритых лоснящихся затылках. Один из крепышей сморкнулся в пальцы, сочно стряхнув соплю на пол. Тут же подскочила незаметная серенькая девчонка, затерла и спряталась. Хозяин, пропустив ее, двинулся к Уколовой.

Невысокий и крепкий, с бородой, торчащей вперед и вверх, с наголо выбритым черепом. Нос картошкой, сочные жирные губы, неторопливо утертые платком, медленно убранным в карман брюк. Одежда у дядьки оказалась чистая, выглаженная, хотя и весьма старая. Стандартный набор последних лет, собранный по сусекам всяких охотничьих магазинов, участков полиции, войсковых частей и закромов Министерства чрезвычайных ситуаций. Форма снизу, камуфляж сверху. Разве что у этого, как нарочно, застиранный китель от «флоры» заправлялся в самые натуральные парадные брюки с красными лампасами.

— Так, и что ж нам тут боженька послал? — хозяин пододвинул еще один стул и сел, положив руки на спинку. — Живоглот, а ну, иди отсюда.

Пес рыкнул, схлопотав тычок в бок. Уколова покосилась на грубые, кустарно пошитые сапоги с тяжелой подошвой, и не стала сочувствовать Живоглоту. Скажите на милость, кого так назовут? Доброго пса няньку? Помощника вон того калеки, с одной ногой, сидящего в углу и неторопливо, с мерзким звуком, точившего нож?

— Меня, милаха, зовут Василием Петровичем, можно и просто Петрович. А как тебя звать?

— Не развяжешь? — поинтересовалась Уколова. — Невежливо как-то…

— И прям, какой я невежливый. — Усмехнулся Петрович. Взмах руки она уловила сразу, и успела мотнуть головой. Удар ладонью пришелся вскользь, лишь ожег кожу. — О как, смотрите, пацанва, какая нам резвая кобылка попалась!

Пацанва, заинтересовавшись, развернулась в их сторону. Уколова вздрогнула, глядя на них. В голове, разом вспыхнув, завертелась мысль о рассказе Азамата. Про то, как его едва не схарчили. Вот и она, сама того не желая, сделала поворот не туда.

Если Петрович выглядел самым обычным человеком, то такого же про его пацанву не сказал бы никто. Глаз на троих у них было четыре, нормальный нос присутствовал только у одного, а двое, отпусти они волосы, казались вылитыми кабанами, с торчащими из-под нижней губы клыками.

— О, смотри-ка, не приглянулись вы ей, отож… — Петрович хохотнул, зарумянившись от удовольствия. — Мать, ты глянь на нее.

— Чего на нее глядеть? — давешняя крепкая баба подошла к ним, неслышно ступая вязаными чулками. — Тьфу, Живоглот, а ну, пшёл на улицу, натащил грязи. Косится, говоришь, отец?

Уколова смотрела перед собой. Тетка, видимо мать трех уродов, нависала над ней. Густо дышала чесноком, сложив сильные руки по выпуклому животу. Отвертеться у Жени не вышло. Сильные жесткие пальцы больно взялись за подбородок, задирая лицо к свету.

— Чего рожу воротишь, кобыла длинноногая? — недовольно фыркнула баба. — Сыновья не нравятся, не красавцы, что ли? А?

— Не нравятся. — Женя сморгнула. — И что?

— Да ничего… — подбородок она отпустила резко, заставив зубы громко клацнуть. — Наплевать, выбор у тебя небольшой. И то, если б не Ванечка, ты б сейчас не здесь сидела.

— А, где бы? — Уколова старалась не смотреть на нее.

— Сидела в подвале, ждала торга, или висела бы в омшанике, вялилась. Меня Ниной Васильевной зовут, ведьма. Запомни, перепутаешь, зуб выбью. Не рожала, как посмотрю?

— Нет.

— Больная чтоль?

— Нет.

— Ну, дай бог, родишь.

Женя кивнула. Кто-то из уродов, видать, что Ванечка, одобрительно крякнул, платком протерев слезящуюся ямку глазницы. Петрович хлопнул себя рукой по сытому бедру, обтянутому тугим сукном.

— Не нравишься ты мне, кобылка. Так как тебя зовут?

— Света. — Буркнула Женя. — Светлана Сергеевна Анисимова.

Петрович кивнул головой и ударил быстрее, чем в прошлый раз. Капли из разбитого носа побежали лениво, но быстро ожили, пачкая брюки Уколовой.

— А не пизди, когда не просят. И если попросят, так тоже… не ври. — Он брезгливо вытер ладонь об многострадальные уколовские брюки. — Это ж твое, милашка?

Женя посмотрела на собственный жетон, качающийся перед лицом, и кивнула. Отрицать? Куда как глупо.

— С самой Уфы, Женечка? — поинтересовался вновь подобревший Петрович. — И как там?

— Там? — Уколова подняла глаза. — Там людей не едят. А кто ест — на кострах сгорает.

— Это правильно. — кивнул Петрович. — Людей распустишь, так они и не такое сотворят. А у нас, слав те хосподи, такого пока не водится. Сами не употребляем, а другие-то… Некому тут таких жечь, да и с едой проблемы. Вот мы соседям-то и помогаем, по мере возможности. Люди-то что? Скот. А скот или работать должен, или в животе перевариваться, м-да. Так что, Женечка, видно, благословил тебя господь наш Иисус Христос, что живая осталась. Теперь заживешь, не переживай. Ну, а не захочешь… Так я тебя, сучку, самолично разделаю, и твою ж печенку на твоих глазах ее Живоглот употребить изволит. Мне-то, голуба, свининка куда как милее. Все ясно тебе, милаха?

Куда уж яснее? Она пожала плечами.

— Вот и ладно. Так, Ванечка, ты давай-ка, присмотрись к ней, подойдет она тебе, или как. А то если нет, то и не надо будет охотиться в ближайшую неделю. Девка, конечно, жилистая и тощая, но, ничего… Найдем куда пристроить.

Уколова вздрогнула, дернулась, стараясь расслабить узлы на запястьях. Глупо? Очень, но уж лучше, чем вставший кряжистый Иванушка, осклабившийся и погладивший бороду. Остальные захохотали, глядя на ее рывки.

Рассыпался в мелком, горошинами подпрыгивающем, смешке сам хозяин, Василий Петрович. Гулко бахая редко роняемыми смешинками, грохотала его супруга. Одинаково, по совиному, ухали двое сидящих братцев Ванечки. Выскочила откуда-то серенькая девчонка, заржала, запрокидывая голову и жутко напоминая самую настоящую лошадь. Заливался и одновременно кашлял калека в углу. Не хватало только смеющегося по-человечески пса Живоглота, чтобы стало совсем хорошо. Уколова продолжала сражаться, а семья не прекращала смеяться.