— Салам. — Азамат дождался протянутой руки от старшего, пожал. Силы в ладони у немолодого человека, стоявшего напротив, хватало. — Я Азамат. К другу приехал.

— К другу, говоришь? — Ильяс кивнул на жертв драки. — С этими-то ухарями что не поделил?

— Ну… вещи.

— Свои, да? — хозяин села неодобрительно поцокал. — И ведь просил тебя, Степа, так?

Говорил он, кроме приветствия, полностью на русском. Здесь этому придавали большое значение. Народ стекался со всех сторон, разный, что по крови, что по характеру. Язык, общий для всех и знакомый, как и родные татарский, башкирский или чувашский, с детства, объединял. Стальной Ильяс видно очень крепко уважал всех, живущих в Чишмах. Иначе стал бы при односельчанах, пойманных на грабеже, говорить с чужаком не по-башкирски?

— Сволочи. — Ильяс сплюнул, ударил по голенищу сапога плетью, такой же камчой, как и у Азамата. — Ответите.

Единственный из троих, что мог шевелиться торопливо закивал головой.

— Я так и понял, что ты не просто проездом, — повторил Ильяс. — Как там его… к Мише приехал?

— К Мише. — Азамат показал в сторону домика, где успел побывать тем, как встретился со Степой и его товарищами. — Недавно?

— Да. Позавчера ночью. Хороший друг был?

— Единственный. — Азамат пожал плечами. Внутри стало разом больнее. Поправил сам себя. — Последний. А семья?

— Всех. — Ильяс покачал головой. — На отшибе же жили, ночью никто не решился выйти. Меня не было, санитары…

— А санитары чистили коровник, как же еще. — Азамат скрипнул зубами. Когда Мишку, помогавшего ему с самого малолетства в учебке, убивали, когда убивали жену с дочкой… санитары, вооруженные до зубов, не спешили помочь. — Мутанты напали?

— Да. — Ильяс сплюнул. — Да и не только на них.

— Не только? — Азамат удивился.

Ильяс сплюнул, под смуглой кожей выступили желваки. Все немного прояснялось на глазах, если Азамат думал верно. Таких домов в округе явно хватало. И про приходящих ночью в селе знали. Но не говорили вновь прибывшим поселенцам, молчали, отдавая людей в жертву.

— У меня две трети отряда стоят вдоль железки. — Ильяс смотрел в сторону. Камча нервно била по голенищу. — Еле хватает, чтобы вон тех вывозить в поля, за скотиной следить и по лескам вокруг хотя бы какие секреты выставлять.

«Вон те», загруженные в телегу и двуколку, уже скрылись за поворотом. Азамат снова пожал плечами. Это не его дело, уважать правила местных, где бы он не оказывался, приучила жизнь.

— Но их не особо много, как понимаю?

— Нет. — Ильяс поиграл желваками. — Раз-два в месяц появляются, не чаще. Санитарам сказали, а они…

— А они давай мутантов среди жителей искать, да? — Азамат хмыкнул. Картина оказалась знакомой. — Ладно. Я убью этих тварей.

— Один?

— Справлюсь. Кое-какая помощь потребуется, но попробую сам.

— Отдохнуть, поесть, в баню сходить?

— Сперва дело. Мне надо еще раз зайти в дом. Тела сожгли?

— Да. Это… — Ильяс не стал мяться и ходить кругом да около. — Много заплатить не смогу. Чем возьмешь? Есть кожа, мех, шерсть, патроны тоже есть. Могу новой одеждой и обувью рассчитаться.

— Мне за друга рассчитаться надо… не стоит про это. Пойду в дом, огляжусь, потом скажу, что да как.

— Мутант твой, он, вообще, как? И кто?

— Драться не станет, спокойный он у меня. Лошадок посторожит. А сам то? Сам-то кот… просто большой.

Кирилка пришел в себя разом, вот-вот только спал и… И вынырнул из неглубокого кошмара. Утренний холод, смешавшийся с ночной привычной сыростью, пробрал до костей. Зубы выбивали дробь, левую ногу свело судорогой. Рядом тихонько шевелился Костя, скрипел уцелевшей левой стороной рта, судорожно тер грудь и сопел перебитым носом. Грудной и глубокий кашель мучил его дней пять, сосед частенько опасливо косился на слюну, сплевывая в ладонь. В ночь заступил рябой вертухай, имевший привычку злиться с утра по любой причине. Костю невзлюбил давно, сразу же по прибытию, и частенько срывал на рабе злость, цепляясь за любую провинность. За кашель мог запросто огреть дубинкой, и добавить сапожищами.

Люди в корпусе просыпались. Замерзли все, но старались не шуметь. Лежали, кряхтели, всхлипывали и шмыгали забитыми носами, почесывались и попёрдывали. Несмотря на блестевшую замерзшими потеками парашу в углу, воняло знатно. Портянки, носки и чулки никто, ясное дело, не менял. Стирали их, как могли, оборачивали на ночь на самих себя или пихали под жесткие тонкие подстилки на нары. Но явно не все.

Кирилка вздохнул. Ему, родившемуся пусть и после Войны, к грязи привыкнуть оказалось тяжелее. Батя не давал ложиться спать не то, что с грязными ногами или лицом, куда там, держи карман шире. Не помыл шею с ушами, не выскреб пот из подмышек, так и останешься куковать во дворе, если батюшка не в духе. Если отец оказывался в духе, то, пока тлела самокрутка из сухой и ломаной ненужной травы, следовало исправлять допущенное непотребство.

А здесь? А здесь воняло, именно что воняло, а не пахло, постоянно. Залежавшимся сыром немытых, гниющих от стрептодермии и грибка ног, с толстой и черной кожей подошв, с обломанными, содранными или темнеющими гематомами под ногтями. Несло тяжелой тухлятиной из каждого сапога и ботинка, стоящих, аккуратно лежавших… а то и просто брошенных на разбухших досках пола. Перло подвалом, мышами и мириадами умерших насекомых из-под них самих, растрескавшихся, скрипящих и проседавших под длинными нарами. Сбивало с ног сотнями крошащихся трухлявых зубов, несварением, поносом и газами от стада, лежавшего на необструганных досках, накрытых тощими травяными циновками, густо покрытых вшами и их яйцами. Разило как в хлеву, но от людей. Болезнями, голодом, страхом и отчаянием.

Лязгнул запор, второй. Бормотание и скрипы затихли. Замолк даже уже начавший свою вечную канитель полусумасшедший старик с заплесневевшей бородищей до пупа, спавший у параши. Утро могло начинаться по-разному. И чаще всего оно заявляло о себе плохо. Особенно в смену рябого.

— Подъем, выродки! — Загудели, разгораясь, лампы у входа. Ввалились сразу трое начальников, сытых, чуть пьяных. Плотные крепыши, обтянутые серыми мундирами, в подкованных сапожищах, до зеркального блеска начищенных ночью кем-то из рабов. День начался, и его секундомеры, тяжелые и твердые, эбонитовые и блестящие, вертели круги в правой руке каждого. — Па-а-а-д-й-ё-о-о-м!!!

Кирилка вскочил, стараясь успеть натянуть сапоги, все еще державшиеся, с подошвами, пока не просящими каши. Забухал, захлебываясь, Костя. Зашумели, застучали пятками, соскакивая на пол и толкаясь, остальные. Серое начальство прохаживалось между суетливо обувающихся рабов, покручивая «секундомеры». Изредка мелькало, потом мягко ударялось и приглушенно, со свистом-стоном, ойкало. У дверей стояли еще двое серых, держа наизготовку АКСУ, нагло смотрящие раструбами стволов.

Кирилка все прыгал на одной ноге. Рябой, довольно ухмыляясь, только зашагал к побледневшему Костику. А тот, чуть не запихав в рот кулак, лишь пытался сдержать новый взрыв в груди и хлюпающих мокротой бронхах. Откуда-то из-за тяжелой, тронутой понизу ржавчиной, двери прилетел в корпус шелест. Такой тихий и очень аккуратный звук катящихся, мягко подпрыгивая на не очень ровном полу длиннющего коридора, резиновых колесиков. Ших-ших-ших… Кирилка застыл.

Серое начальство не умело слушать так, как раб Кирилл. Оно могло подслушать многое, заставляло шептать и развязывало языки любым молчунам. А вот правильно слышать, так, чтобы понимать до появления — не умело. Кирилку, на его беду, мама с папой и природой одарили куда как более совершенным слухом. Но скоро услышали и увидели все. Рявкнул мгновенно вытянувшийся автоматчик, лихо крутнулись на каблуках хозяева в мышином цвете. Застыли, стараясь не поднимать глаз, рабы. Кирилка взгляда от двери не отвел, так и стоя на одном месте. Гулко бухало сердце.