— Типа того, — Хомяк доел, крякнул, рыгнул, вытер усы ладонью. — Когда тебя долгом прижмут к стенке, не так договоришься.

— О, как… — Костыль кивнул. — Согласен. Особенно если не пошлешь кредитора. Да? Или пошлешь? Я б послал.

— Пошлешь его, пожалуй.

— Как скажешь… Но вообще, если задуматься, отказаться можно от всего и всегда. Тут же вопрос выбора, не больше и не меньше. Хотя, понимаю, слово есть слово. Молчание — серебро, а слово — золото. А уж в нашем прочно свихнувшемся мире цена его даже выше, полагаю, и меряется совершенно иначе. Так что, монсир военлет, или как вас там по должности, вы все же правы… к моей обалденной радости от самого этого факта. Но вот что меня пугает, джентльмены…

— Ну? — Азамат иногда уставал от этого странноватого попутчика.

— Довелось мне как-то отсиживаться в одной сараюшке с подвалом. И было там ровно три книги. О вкусной и здоровой пище — а это, честно вам скажу, на третий день стало хуже проводков от полевого телефона, наброшенных, скажем, на… зубы, и с раскрученной динамкой… Та еще палаческая ерунда — эта книга, всякие там беф-строгановы, колбасы такие и сякие, а рядом даже мышка не пробежит, и наружу нельзя. Еще пылился Большой советский энциклопедический словарь, но он все же оказался скучным. А вот третья книга… О крестном отце всей итальянской мафии где-то в Америке, и вот там, если память не изменяет, позвал он как-то чувака и говорит: должен ты мне, браток, так мол, и так, иди и законопать, к лешему, того-то. Вот, именно так, за должок. Прям как у нас, здесь и сейчас. Дежавю, о как.

— Ну, ты и языком трепать горазд, чертов ты балабол… — Хомяк, на глазах становящийся нормальным, присвистнул. — Заболтал зубы, вторую уже свернул и смолит, а я сижу. Уши развесил. Дежавю, ага.

— Не балабол, — Азамат усмехнулся. — Краснобай. У него хорошо получается. Так чего там опасного?

Хомяк дернул шеей. Автоматически прижал руку к теплому белому шарфу, не снятому даже в духоте клуба. Свежий шрам? Точно, рваный, как от рыбацкого крючка.

— Мне тебя быстрее туда надо доставить. Довезу с одной заправкой и до половины баков на второй кусок. Еще назад надо…

— Это понятно. И?

— Скользнем почти напрямую к Северному, там степь, скорость хорошая, и машина пройдет. Но там… у Бавлов, снежные.

— Кто?!

Спросили одновременно. И Азамат, и Костыль. Снежные?

— Люди снежные. Людоеды хреновы. Ну, говорят так.

— Кто говорит?

— Люди говорят, Пуля, люди. Зря трепаться о таком тоже никто не станет. Там же трасса рядом, остатки, вдоль нее караваны ходят, всяко надежнее, чем по степи шарашить. Было надежнее. Пока не нашли парочку караванов — то, что осталось. Вот ровно как ты говорил, дружище… Кровь повсюду, кости раздробленные, кишки выпущенные. На березе лица выдранные прилеплены.

— Выдранные?

— Снятые, мать твою, Азамат! Не срезанные аккуратно, а прямо вырванные с головы… Блин! И ты меня туда тащишь… Может, ну его, а? Отсидишься, за мой счет, само собой, через неделю снег уляжется, рванем — никто не догонит, а я тебя схороню, точно не найдут… М? Не?!

Хомяк стукнул по столу. Скрипнул зубами. Пуля шмыгнул носом, сунул руку в карман. Глупо, конечно, раз пайлот решил держать слово и рассчитаться с ним за спасенную жизнь. Но…

— Бери.

«Нестеров» лег на дерево, благородно лязгнув звеньями браслета. Костыль издал непонятный звук и потянулся к хронометру. Подумал и убрал руку.

— И вот эту штуковину ты таскал с собой все время?

Азамат кивнул. Все — не все, какая разница? Предпоследние часы, украденные у Дармова из стола и спрятанные на самом дне вещмешка. Как-то хотелось расстаться с ними более правильно. Даже покупка оружия вышла бы дорогой.

— Зачем? — Хомяк смотрел на не померкнувшую нержавейку жадно. — Договорились же…

— Бери.

Второй раз отказываться тот не стал, кто ж не хочет халявы? Глядишь, и скользить станет веселее, не думая о бездарном риске самым дорогим. То есть машиной. Жизнь свою Хомяк ставил чуть ниже, такие уж взгляды на мораль и общечеловеческие ценности.

— Спасибо. А про какую красавицу ты тут ляпнул?

Костыль широко и масляно расплылся.

— А такая, знаешь, вся в коже.

Хомяк присвистнул.

— А знаешь, в чем секрет, братишка?

— В чем?

— Не давать им говорить. Пьяная женщина великолепна и страшна. И если уж присядет на уши, то все, туши свет. Так что поговорить ей я не дал. А то потом началось бы… я тебе открылась полностью, все-все из себя вытащила наружу, а ты…

— А чего ты?

— Да ничего. Хочешь поговорить о своей несчастной жизни и как тебя никто не любит — потрынди с подругой. Нет подруги? Редкостная ты… редкостная, значит, вот и все. Ты ж со мной что, по душам поговорить хотела или попытаться поймать немного удовольствия? Вот, и я о том же. Не давайте им трепать языком, мужики. Открыла рот, так займи чем-нибудь.

— Железная логика, — Азамат встал. — Через сколько выкатываемся? Готовить машину надо?

Хомяк сплюнул.

— Кому готовить? Мне? Обижаешь, дружище. Она у меня готова сразу по возвращении, в течение двух часов. Забирай товарища краснобая и…

— Своего кота и двух женщин.

— Баба на судне — к беде…

— У тебя ни шиша не судно, чего травишь?

— Ну… — Хомяк почесал затылок, — тоже верно. Вощем, Пуля, я пью взвар, а ты веди их сюда. Вместе и пойдем.

— Я не удивлялась боевому трактору Золотого. Мне понравилась яхта твоего друга. Потом мне довелось краем глаза увидеть танк… — Уколова прикусила губу. — Но вот это… Я даже не знаю. Оно хотя бы как-то может передвигаться?

— Это аэросани… Почти.

Хомяк довольно стукнул по обтекателю. Кабина Ан-2, куцая и грубая, с перенесенным назад двигателем и пропеллером. Дополнительные баки с горючим по бокам, на обрезках обоих крыльев. Лыжи, матово-серые, непонятные, на восьми стойках-амортизаторах. И алый цвет всего корпуса. Черная лошадиная голова под остеклением.

— Р-э-э-э-д бути.

— Бьюти, — поправил Хомяк, — красавчик, то есть. Весь в меня.

— Офигеть, — Уколова присвистнула. — Азамат, а больше никак? Что-то как-то тревожно на сердце от этого сарая с пропеллером… даже слов не подобрать.

— Не бойся, женщина, — Хомяк сплюнул, — Красавчик домчит, куда надо. Моргнуть не успеешь.

— Ну да, точно. Я ж моргаю куда как долго. По полдня, бывает.

— На борт, пассажиры… — Хомяк поглядел на черный чугун неба. — Погода портится.

Кусок жизни, аккурат между окончанием универа и рождением сына, выпал нам вкусным, ярким, праздничным, растратным, глупым и живым. Пятница не ждалась, а просто случалась. Полтора года заполнились абсентом, сигаретами, вымоченными в абсенте и высушенными в микроволновке, пельменями с пролитым абсентом, прогулками в мороз, чтобы прийти в себя, стробоскопами, музыкой и абсентом втридорога.

Зеленая полынная фея в первый раз звякнула колокольчиком над ухом именно там, в умершем без почестей и донельзя клевом неудачном косплее «Дикого койота». Да-да, так и было.

«Пушистый бар сук» в нулевых кормился выходными, как табачные ларьки — утренней боярой, скупаемой алкашами. Выходные трещали дикими нефтяными бабками, поднимаемыми легко и незамысловато. Девчушки, отплясывающие на стойке, задорно и как бы сексуально оттопыривали задки разной степени красоты, упругости, объемности и прикрытости, желая, как в кино, приобрести за резинку сколько-то там родных русских буратинок.

«Пушистый…» нравился и тянул. Мое желание посидеть в уголке, потянуть ирландское с колой, дымя «восьмеркой» и пялясь на изгибающихся юниц, не раздражало. Кого? Маму моего будущего сына. Она веселилась по-своему, отплясывая на соседнем танцполе с Надеждой, еще не превратившейся в положительно-показательную мать и супругу.

«Пушистый…» беззвучно смеялся, когда ее Саша, в пьяном угаре забравшись на второй этаж и отпущенный ею же, отплясывал пятничный нижний гопак в компании томно гнущейся худенько-грудастой брюнетки, узнавшей, что Санёк ни разу не один, и безапелляционно заявившей: «Ну и дурак!»