Несколько раз, совершенно специально, Азамат споткнулся и чуть не упал. Молодуха заливалась противным гавкающим смехом, подхватывала его и все пыталась залезть короткими пальцами в штаны. Азамат что-то мычал и шел дальше, внимательно прислушиваясь к шуму за спиной.

— Ну, вот и пришли, при-ш-ш-ш-л-и

— И что? — Дарья вздохнула. Порой ей казалось тяжелым понять этого странного, непонятного и по-настоящему страшного… кого?

Она совершенно не ожидала согласия Морхольда. На самом деле, и именно так. Но когда он согласился, и сейчас впереди ждали первые километры пути, Дарья Дармова хотела хотя бы как-то понять его. Но пока приходилось тяжело.

— Да то. — Морхольд поднял свою длинную, и явно тяжелую, сумку. Что-то лязгнуло внутри. — Что тогда, возле поворота на Тимашево, оставшись вдесятером, плевать я хотел на выбор между добром или злом, и то, чью сторону представляю. У Кротовки вот эти самые мужики в спецовках, пропахшие креозотом, маслом, углем, тащили и ремонтировали пути. А на них перла первая часть банды откуда-то со стороны Красного Яра.

Голодные и холодные, больные, мутировавшие, но не люди. Нелюди, девочка. И свой выбор оказалось сделать просто. И каждый его сделал. Когда пришла помощь, нас, тех, кто дышал, оставалось четверо. Шестеро уже остыли. И вокруг, накромсанные, разорванные, посеченные осколками, подыхающие и сгоревшие, лежали еще тридцать голов. Очень опасных и злобных животных.

— Тридцать?!

— Да, тридцать. А через год я услышал про пятьдесят. Тем самым ухом, что только-только отошло. В Красном Яру, куда дошел на обеих ногах, хромая той, что продырявили. Дырку мне прижег Лепёха, ИПП наложил Шамиль. Сейчас, даже и не знаю, арифметическая прогрессия работает вовсю. Ну, как тебе объяснить… эй, земляк?!

Топающий по бурой жиже кинелец обернулся, перехватив удобнее мешок, квохчущий и двигающийся.

— Не помнишь, сколько тогда те десятеро положили у Отрадного?

Мужик почесал затылок, смачно харкнул, прочистил горло и ответил.

— Да чуть ли не сто, земеля. Если не больше.

Морхольд повернулся к Дарье:

— Вот такое волшебство и есть арифметическая прогрессия. И сарафанное радио. Те, дикие, шли к станции, злые, голодные, насквозь больные. Мужики, сколько-то баб, подростки. Основной табор остался дальше, им занимались уже не мы. И победили мы, если уж честно, только из-за грамотно выбранной позиции, какой-никакой, но выучки и боеприпасов. И их усталости.

Даша пожала плечами. Кивнула на состав:

— Нам не пора?

— Пора. Пошли. Садимся под навес, вон там. Я попросил знакомца придержать нам места.

— Морхольд?

— Да?

— А что сейчас с теми твоими товарищами?

Морхольд помолчал.

— Коля здесь, заведует обороной, хорошо, тепло и сухо. Лепёху видел давно, встречаться желанием не горю. Не туда он прибился, анархист чертов. А Шамиль? А вот Шамиль где-то далеко. Не появлялся уже год.

— Ясно.

На платформу поднимались по сколоченным настилам. Даша сама не поняла, в какой момент Морхольд ухватил ее под локоть, помогая не оскользнуться. Подхватил вовремя. Каблук нового ботинка попал точно между двумя досками, в еле заметную выемку. Дарья прянула назад, мелькнула мысль об ударе, боли, страх за голову, ничем не прикрытую и… она остановилась. Трясущейся рукой схватилась за отсыревшую перчатку Морхольда. Тот вздохнул.

— Аккуратнее будь, что ли. Давай, вон там садись, подстели чего-нибудь, а я сейчас приду. Эй, земляки, это наше место.

Земляки, те, толкавшие что-то на трех колесах, заворчали. Один, с торчавшей клочковатой бородой, в резиновом плаще с капюшоном, встал, расправил немалые плечи. Морхольд сплюнул, положил руку на мачете. Здоровяк радостно осклабился, нежно погладив топорище колуна, привязанного к вещевому мешку. Один из железнодорожников, стоявший у пулемета на корме, прикрикнул, махнул рукой в сторону платформы. Морхольд пожал плечами и пошел к навесу, под которым они только что прятались.

Вернулся он с той самой каской. Нахлобучил, наплевав на возмущение, на Дарью и цыкнул. Девушка вспомнила про обещание слушаться и плюхнулась на относительно сухой кусок брезента, застеленный на лавку.

— Вот и умница. — Морхольд присел рядом. — Эй, землячок, тебе злость девать некуда, что ли?

— А? — Бородатый, уже успевший успокоиться и тасовавший замызганную колоду, повернулся к нему. — Чего?

— Говорю, чего драться собирался из-за лавки-то? Твоя машинерия всяко от нее далеко стоит.

— Ну-ну… — бородач нахмурился. — На месте поговорим, как приедем.

— Заткнитесь, вашу мать! — Гаркнул тот же железнодорожник. — Как дети, епта, успокоиться не могут. Морхольд, но ты то, а?

— Ладно, ладно, Сереж, — сталкер усмехнулся и начал набивать трубку. — И чего это я, действительно. Нервы, нервы.

Бородатый и его дружки успокоились, косились на них и что-то там себе зловеще шептали. Морхольд прикурил, и прижался спиной к борту, подложив отстегнутую плащ-палатку.

— Прямо СВ в «Жигулях», елки палки.

— Как же с тобой тяжело-то… — Дарья снова вздохнула. За вечер, накатывающий все сильнее, вздыхала она столько, что со счету сбилась. — СВ, Жигули… какие же вы нудные, прости господи.

— Кто мы? — Морхольд поерзал, устраиваясь удобнее. Почмокал, раскуривая трубку, выругался, не открывая глаз. — А?

— Да, блин… ну, вы, те, кто жил до войны, понимаешь?

Не самый тихий гудеж, идущий от группок людей, тесно сидевших за бортами грузовой платформы, неожиданно стих. В тишине свисток, идущий от локомотива, показался оглушающим. Дарья икнула, глядя на десятки глаз, смотрящих на нее.

Состав грохнул металлом и дернулся. Под днищем заскрежетало, все тоньше и быстрее, превращаясь в еле уловимый свист, но до конца не пропало.

— Тележку плохо смазали, ухари. — Седой одышливый дедок, в офицерском дождевике, поправил съехавший куда-то набок респиратор, висевший на шее. — Ну, надо же, какая ты, девушка.

— Какая?

— Хамоватая. И что твой папка тебя только подзатыльниками не учит жизни? — Дедок, глядя на ставшую совершенно невозмутимую Дарью, неожиданно начал закипать. Разве что не побулькивал. Вместо этого он просто, сам не замечая, чуть брызгал слюной, летевшей на седые усы, ткань штормовки соседа и куртку Даши. Да и, вдобавок, неожиданно проявил интеллигентность и начал обращаться к девушке на «вы». Хотя, вполне вероятно, что в ее лице дед общался со всем вторым поколением, выросшим после войны:

— Нудные мы, видите ли, для вас. Все за прошлое цепляемся, все вспоминаем, все оно нам покоя не дает. Да ремня бы вам, за такие-то слова. Был бы я твоим отцом-то…

— Он мне не отец, дед. — Дарья стиснула зубы. Продолжила, тихо и зло. — А ты…

— Я ее дядя. — Морхольд накинул на голову капюшон. От тряски состава, медленно выбирающегося из-за стен Кинеля, с полога над платформой вниз стекали тонкие струйки. — А пороть бесполезно. Такая вот она у меня… своенравная. Как оно там, если рожоного ума нет, так его через задницу и не всыпешь, да?

Дарья зашипела, бросила на Морхольда настоящую связку молний. Или ленту МДЗ к КПВТ. Вмешался еще один сосед, сидевший через ряд. Чахоточного вида ровесник Морхольда, с розовыми пятнами и облезающей кожей:

— Бей бабу молотом, будет баба золотом, вот чего говорят, кха-кха! — Он глубоко закашлялся, захрипел и забулькал, выхаркнув под ноги ошметки красноватого студня. Договорить ему не дали. Разом оказавшиеся рядом двое железнодорожников, угловатые от бронежилетов, щитков и подсумков, умело завалили дядю лицом вперед. Третий, держа в руках обрезок канистры с хлоркой, густо посыпал едко воняющим порошком плевок и пол вокруг.

На лицо облезлого, накинули плотную косынку из аптечки, обычно подвязываемую под перелом или ранение руки. Железнодорожник сноровисто затянул ее узлом на затылке. Мужик трепыхался, стараясь вырваться. Гулко и страшно простучали два удара по почкам, чахоточный хрюкнул и замер, порывисто дыша и постанывая через ткань. Железнодорожники отволокли его на корму, бросив в железный ящик. Народ вокруг испуганно загалдел, какая-то женщина, крестясь и отплевываясь, пыталась пробиться на нос, подальше от места, где сидел туберкулезник. Маленький сверток в её руках дергался и недовольно поскрипывал.