Время собачье вокруг, час белого хлада и волчьей пурги, мать ее… А башкир со старлеем этой, как ни крути, девчушку эту тащат явно не только из-за задачи. Она им как собственный ребенок стала, иначе давно бы плюнули и нам бы ее сдали, за спокойствие и отдельную плату. Это, вишь как, благородство такое, вредное и ненужное качество по нынешним временам. Так что, может, и получится.

— Никак любил книжки найденные почитывать, да еще фантастические? Метафоры-то какие красивые, удивил. А еще удивил такой проницательностью. Да, Клыч, ты мне нужен. Такие подонки не часто встречаются. Поможешь мне — помогу тебе. Все честно. Считаешь себя самым хитрым и хочешь за моей спиной проворачивать свою контрреволюцию? Пробуй. Мои люди — это мои люди. И, точно так же честно, убью тебя лично. Договорились?

Клыч усмехнулся. Прямо переговоры на высшем уровне и торг титанов современной жизни. Стоя под снегом на стене из плит растасканного коровника и мечтая о сухарях и паре сушеных рыб на ужин. Прямо встреча мировых лидеров на полях саммита, точно.

— Договорились. Вход к вам — рубль, выход — два?

— Как-то так.

— Чем будет отличаться от именно сейчас?

Войновская прищурилась.

— Мне иногда не по себе от твоих мыслей. От твоих паскудных гаденьких мыслей, где есть я и столярный набор из моего же «Тайфуна». Но, понимаешь ли, Антон Анатольевич, таких, как ты, встречать мне приходилось не так и часто.

— Но приходилось?

— А как же, не стоит считать себя уникальным и неповторимым во всем. В чем-то таких же выродков не довелось лицезреть, в чем-то тебя даже опережали.

— Но все же не во всем, верно?

Войновская кивнула, соглашаясь. Щелкнула стеком по сапогу.

Вопрос висел в воздухе. Очень явственно ощущаемый на языке, колючий и болезненный вопрос. И даже не хотелось его задавать. Настолько опасным он казался.

Клыч отвернулся, уставился за стену, любуясь безумством нежданно наступившей зимы. И та обещалась стать лютой, аж до позвоночника достающей ледяными своими пальцами. А пока…

Буран бураном, пока лишь вьюжило. Несло поземку, закидывая степь от края до края, пряча серо-желтое еще глубже, кутая до робкой и чуть теплой весны белоснежным покрывалом, что легко станет саваном.

Бесконечная белизна, покрывающая землю. Не тающая, хрустящая замерзшими людьми, нелюдьми, всем живым, повсюду.

Клыч даже вздрогнул. Не-не, такого ему на хрен не надо. Есть ради чего жить. А весна… весна наступит, никуда не денется.

До тепла стоит дотянуть, весной жить станет веселее, хоть спи прямо вот так, без крыши над головой. Ничего, потерял все — наверстаешь. И эту… жестко-четкую вертел он на кое-чем, как ей ни думается иначе. Он, Клыч, — кислота, разъедающая изнутри все, до чего дотянется, помни об этом, майор. А предложение… Хорошее предложение.

Быть хозяином половины района вокруг мертвого города или стать царем мертвой, но не полностью, области? Выбор очевиден, дураком надо быть, чтобы променять синицу на журавля. Синица родней, и ее он вернет. С журавлем обломаешься по полной, нечего и целиться, если заместо ружья рогатка. А у него сейчас так вообще камень только, пусть и семь шестьдесят два. Ничего, наладится. Хотя…

О, несется через двор военный, спешит, аж падает. Логика, дедукция, мать ее… не дурнее паровоза, красавица. Бывал здесь его дружок-башкир, иначе с чего торопиться солдатику. Нашли кого-то живого в подвалах или еще где, выяснили быстренько, ножик под ногти загнав, про проходивших мимо. А раз несется воин, так жив Пуля, просто снова дальше упорол. Черт ему ворожит, не иначе. Или шайтан, кто там у муслимов?

К гадалке не ходи, так оно и есть. Раз так, то с утра — снова в погоню. И хорошо, если у майора на него виды. Так оно проще будет.

Если бы только не прозвучавший ответ.

— Майор?

— Да?

— Встречала уникумов, это понял. И где они сейчас?

Прекрасные топазы майора льдисто блеснули.

— Гниют. В земле, песках, болоте и прочем говне.

Лошадки трюхали и трюхали. Уколова ругалась сквозь зубы, то подкладывая свернутую плащ-палатку, то убирая. Растерла себе седалище в лоскуты, если не сказать в лохмотья.

Снег валил. Изредка заканчивался. Лохматые низкие лошаденки перли прямо по целине, выбираясь и снова проваливаясь по брюхо. Азамат, порой оглядывающийся, сутулился в седле мокрой галкой, молчал, лишь постегивал свою кобыленку. Даша, посередке, снова замкнулась, казалась замерзшей внутри, оледеневшей до хруста души.

Женя не дергала ее, не хотелось. Апатия наваливалась все сильнее. Чем ближе к дому, тем тяжелее. Там, за спиной, остались не только боль, кровь и много смертей. Там осталась прежняя Уколова. Уверенная в правоте — своей и своего дела, выборе пути и остальном, вдруг превратившемся в пустоту, пепел и прах. Только лед, коркой сковавший каждого из троих внутри. Не растопишь просто так.

Окружающий мир леденел все больше. На глазах, за ее короткую жизнь, становился все горше и безнадежнее. Как проклятая белая бездна, раскинувшаяся вокруг. Мертвая, холодная, безжизненная.

Мерная тряска баюкала, заставляла крепче держаться не только за поводья. Левую руку, снова никак не приходящую в себя, примотала ремешком к высокой луке седла. Хотела примотать себя. Азамат отговорил, сказал, лучше упасть в снег, проснуться.

Глаза сами собой слипались. Усталость, копившаяся так долго, прорывалась наружу. Сон, липкий, дерганый, то окунал с головой, то выбрасывал из тягучей полыньи. Да хотя бы и так… Женя хотела просто добраться до дома. Выспаться. Отдохнуть. Забыть все случившееся. Не думать о неверном выборе. Слабость легко найдет дорожку, если ты хочешь ее.

Ветер порой хулиганил, бросался пригоршнями ледяных колючек. Она приходила в себя, оглядывалась, искала своих, искала врага… успокаивалась. Азамат, последний раз выйдя из своей личной черной дыры в душе, хмыкнул. Потом сплюнул, повел глазами вокруг.

Холодно, Женя, зима пришла. Людей мы услышим, никуда не денутся. А зверье спать легло или отсиживается от бури — ломает больные кости, сводит мутировавшие мышцы, давит прыгающая погода. Ни один крыложор не вылетит, пока полностью снег не ляжет и зима не захрустит морозами. Даже звероволки в логовах коротают деньки, ждут совсем спокойных ночей. Кривая удача экспедиции решила повернуться красивым боком, подарила спокойные пару дней пути.

Вот так вот, вот и дремалось. Или нет?

Истончившаяся душа и выжатое тело двоились, тянулись куда-то легкими полупрозрачными нитями, убегали за горизонт, касались то ли случившегося, то ли грядущего. Лучше бы такого не случилось.

Ледяная пустыня от края до края. Черно-сверкающие деревья, звенящие гирляндами ветвей, блестящих даже под непроглядно-серым небом. Умирая от касания голубоватого дыхания мороза, звонко лопались, брызгая блестяще-белой мерзлой сердцевиной.

Холод, скрежеща самим воздухом, ходко бежал вперед и вперед. Потрескивал каменной твердости ледовыми скульптурами, растущими от неуловимых его гончих, невидимо мчащих перед хозяином.

Гудели, застывая и разрываясь, тонкие листы крыш встреченных на дороге сел и городов. Пустых, мертво черневших осиротелыми окнами, даже не пахнущих давно и прочно ушедшими в пустоту людьми. Хрустели, разлетаясь алмазной шрапнелью, нестойкие стекла, сдающиеся под напором двоюродных прозрачных братьев с сестрами, бросаемых пургой.

Зеркала застывших озер, скованных по самое дно, отражали лишь черные прорехи космоса, глядевшие через пустые бельма густых серых небес. Изломанная синева рек, никуда больше не бегущих, пряталась под все растущими и растущими белыми курганами, полнеющими буран за бураном.

Пустыня дышала и звучала сама собой. Никто и ничто не нарушало страшного безбрежного покоя Хельхейма, оставшегося даже без хозяйки, заковавшей сдавшуюся землю стально-зеркально-ледяным панцирем.