Серьезный тон у Костыля катил за хороший признак.

— У нас с вами еще час. Давайте погреемся, выпьем, поедим. Держите.

На стол лег магазин с «пятеркой». На сорок пять патронов. Азамат повернул, посмотрел на дырку маркера. Неполный, угу. Даже не удивительно.

Даша, не дожидаясь, протянула свою вязаную шапчонку. Пуля начал выщелкивать в нее патрики. Не глядя и наблюдая вокруг. Стареть начал, не иначе, везде мерещится опасность.

— Ты говорил — здесь недалеко ехать? — Уколова, вытянув ноги, чуть не задремала. Пришла в себя от толчка, когда ее задела девчонка-разносчица. — Да?

Азамат кивнул. Недалеко, пару десятков километров, точно. Только после подслушанного, и учитывая сумерки… кто ж его знает, сколько по времени выйдет. Да и там…

— Час, — Костыль довольно потер руки, наблюдая за появившимся подносом. — Ну, можно и согреться.

— Час? — Даша удивленно посмотрела на него. — Но…

— Чуть больше, чем полчаса, — Костыль отхлебнул из мятой металлической кружки, — не придирайся и не будь мелочной. Это до станции.

Азамат снова кивнул. Да, до станции. А там — на стрелку и по рельсам, уложенным в Беду, до города. Там не разгонишься. Потому и час… с половиной. Полтора часа — в темноте и с опасностью, кусавшейся откуда-то издалека.

Много ли надо для счастья, когда кругом Беда? Если честно? Да нет, совсем ничего.

Тепло и сухо. Поесть, выпить чистой воды. Поспать спокойно, не лапая ствол или нож при любом шуме. Видеть кого-то близкого живым и здоровым. Не заболеть обычной простудой, что обернется чем угодно. Настоящая ценность всегда простая. Только понять это порой сложно. Иногда для понимания стоит потерять все. Вообще все.

Старый металл скрипел под напором ветра. Задувало в щели рам, заколоченных и проконопаченных, но пропускавших холод. Пусть и по чуть-чуть. Старый металл помнил…

Целующихся и плевать на всех хотевших студента и старшеклассницу. Тетку-продавщицу с сумкой, полной газировки, пива и чипсов. Строгую маму и ее непоседу-сына. Старика с сумками дачных яблок. Кондуктора и уставшего охранника с ним. Заснувших по дороге домой из центра лепщиц пельменей. Старый металл помнил их всех.

И саму жизнь. Цветную. Веселую. Грустную. Необычную. Приевшуюся. Просто жизнь, где хватало место всему. И тепло в вагон подавалось калориферами, а в щели не задувало. И никто не прислушивался к щелчкам счетчика и не думал о запасном бачке противогаза. А чертова шаурма на станции была просто шаурмой из обычной курицы. А не наспех нарубленной крысы.

Так что… Так что старый вагон обычной электрички, здесь и сейчас, это почти рай. Жаль, понятно тоже, здесь и сейчас. А не раньше, лет так на двадцать-двадцать пять.

— Пройдем без жетонов? — уточнил Азамат.

— Точно, — Костыль отхлебнул чего-то забористого из кружки. Натурально, забористого. Запах сшибал за метр. — Пройдем, как свайка через свинячью печень. Точно вам говорю, мои милые бегунки, слово чести анархиста. Коц, брык — и в дамках, чё…

— Не сильно заливаешь? — Уколова поморщилась.

— Я не вру… не врал… Тьфу ты.

— Я про бухло, — старлей кивнула на кружку, — дорога впереди.

— Не сикайтесь, красотка, для меня оно как слону дробина.

— Что такое слон? — поинтересовалась Даша. — Или кто?

И покрутила головой, ожидая ответа.

Азамат пожал плечами. Уколова вздохнула. Костыль приложился сильнее. Шмыгнул, чмокнул, дернул головой.

— Это животное, мое милое дитё.

— А-а-а, — протянула Даша, — а поч…

— Он офигеть какой большой. Все, угомонилась? — Костыль отставил кружку и начал крутить покурить. Покурить, в основном, состояло из дубовых листьев и совсем немного — из каких-то коричнево-зеленоватых семечек. Азамат и Уколова, заметив их, почти одновременно помотали головами.

— Чего?! — возмутился Костыль. — Не имею права чуть расслабиться?

Азамат не ответил. Достал нож и начал точить. Есть ему не хотелось. Говорить — тоже.

— Ты нам нужен нормальный, — Уколова вздохнула, — проведешь в вагон, доедем до Бугуруслана — и делай что хочешь.

— Что ты нудишь? Тем более, и дальше с вами пойду. Мне как раз в ту сторону надо.

— Зачем?

— Я любопытный, — пожал плечами Костыль, — натура неуемная, алчущая новых ощущений и открытий. И еще я жадный, а мало ли чего для себя там открою. Вдруг найду деревеньку охотников-мещеряков, добывающих пушную зверятину и торгующих шкурками в обмен на интересные истории. Знаешь, кареглазка, сколько я таких знаю?

— Много?

— Больше, чем ты можешь представить. И постоянно собираю. Рассказать, чего услышал, пока вас ждал?

Азамат отложил нож. Придвинулся ближе. Трепать языком можно по-разному. Почему-то сдавалось, что Костыль трепал языком только за-ради пользы. Там да тут шутка-прибаутка, здесь побалагурил, еще чуток стебанул народ, развеселил, мозги засрал, а они и давай в ответ вываливать, чего сами знают.

Чем дальше, тем меньше нравился ему Костыль. Если бы не здравое рассуждение про опасность неведомого пути, что выпал Азамату и остальным, давно бы слил Костыля. Надежно так, вот этим самым ножиком — по горлу, чтобы никак не мог догнать. Не один, само собой.

Никак не мог Азамат въехать в этого самого попутчика, свалившегося, как снег на голову. Вроде бы и сложно подозревать неслучайность встречи… а подозревалось.

— Что узнал? — Уколова сняла куртку. В вагоне ощутимо наваливалась духота. Печки калили, не жалея дровишек. Все окупалось. Еда — своей оплатой, а дрова таскали, пилили и кололи рабы. Тут к ним относились без жалости и хозяйственности. Новые найдутся быстро.

— Ну… — Костыль языком смочил бумагу, склеил самокрутку и попытался пальцами придать той красивый, ровный вид. — Хорошего мало. Ехать, как говорил, час, не больше.

— Ехать час, — Азамат снова взялся за нож, понимая, что все же надо разъяснить, — потому как от бывшей станции сделан поворот в город. Поезд катится до моста через Кинель. Там останавливается. Назад его оттягивает мотодрезина. Это понятно. Что плохого?

Костыль понимающе хмыкнул. Мол, да, так оно и есть.

— Возле Волчьих ям несколько месяцев непонятное творится что-то. Неделю назад вырезали всю Венеру.

Вот так вот. Слухи — не слухи… Шамиля Золотого, значит, нет. И они с Уколовой чуть было не попали в ту мясорубку. Иначе и не могло быть, только мясорубка. Золотой и его люди — не рукожопы, за себя постоять всегда могли.

— Продолжай.

— Похвистневские потеряли за три месяца три дрезины и пару вагонов.

— Потеряли?

— Дрезины нашли быстро, на путях. Каждый раз — одно и то же… Все в крови и кишках, как будто людей через лесопилку пропустили. А сами тела, аккуратно начекрыженные, вдоль насыпи разложены. И не в хаотичном порядке.

— А как? — Уколова прикусила губу. Глаза чуть щурились, почти незаметно. То самое беспокойство, что плещется в них, на самом деле именно такое. Мимика, движения бровей и век, губ, подбородка. Старлей превратилась в слух, пытаясь разобраться уже здесь и сейчас. Молодец.

Азамат успел немного понять ее. И зауважать. Если в начале похода Уколова выдавала вбитые в Новой Уфе мысли и инструкции за свои слова, то сейчас давно стало не до того. Мозги у женщины варили как надо. Анализ, четкость, отметание ненужного. Что можно отыскать в байках местных, испуганных странными нападениями? То-то, что рациональное в них явно есть. И Азамат склонялся к тем же выводам, что и Уколова. Осталось лишь проверить, дождаться, пока та их выскажет.

— Ну… — Костыль прикурил. Горько-сладковатый дымок потек сразу. Даша кашлянула. — Трындят много чего. Но…

— Говори давай, мы не мещеряки, сказки не нужны, — Азамат убрал нож, проведя острием по взятой у Костыля старой газете. Бумага разваливалась без усилия. — Факты.

— Называют проводником. Парень или баба, крутой. Аж зубы сводит от крутости поганца. Кол в земле. На колу торсы, без рук-ног. Из них проволокой какой-то трёхнутый на всю голову затейник делал икебаны. Прикреплял поверху, к пальцам приматывал головы. И… ну-у-у…