— Ты отвечай раз, я отвечаю раз: что расцветает в воде? Лотос расцветает, расцветает в воде. Ты отвечай два, я отвечаю два: что расцветает гроздью? Вяз расцветает, расцветает гроздью[240.4].

Глядя на его улыбающееся лицо, Хуайцзую ничего не оставалось, кроме как, покачав головой, рассмеяться и начать хлопать в ладоши, играя в глупую детскую игру.

— Ты отвечай девять, я отвечаю девять: что, расцветая, следует за ветром? Одуванчик расцветая, расцветая следует за ветром. Ты отвечай десять, я отвечаю десять: что расцветает без листвы? Химонант[240.5] расцветает, расцветает без листвы.

Кровью окрашены одежды, пропитался ею алый лотос.

Во дворе храма Хуайцзуй закрыл глаза.

Да, это… кусок обструганного дерева.

Но чистый смех из прошлого все еще звучал у него в ушах.

Да, это человек без души.

— Что расцветает в воде? Ха-ха-ха, Учитель такой глупый, лотос расцветает в воде!

Да, это пустая оболочка, плоть, которую он хотел принести в жертву Чу Сюню. Дерево искупления, на поиски которого он потратил сто лет! Это не настоящий живой человек! У него нет души!

— Учитель, я разделю пирожное пополам. Большая половина для Учителя, меньшая половина мне.

Слезы потекли по лицу Хуайцзуя.

Охваченный ужасом, он содрогнулся и тут же бросился к своему мальчику, который уже вонзил в сердце нож, и чье духовное ядро уже начало трескаться.

Опустившись на колени, он обнял Чу Ваньнина и взревел от боли. Он кричал до тех пор, пока его голос не охрип и силы не иссякли. Так же как и Мо Жань, который, в отличие от него, только и смог, что пройти сквозь иллюзорное тело. Непролитыми кровавыми слезами его надрывный плач встал поперек глотки, словно этот короткий нож проткнул не сердце Чу Ваньнина, а его горло и его душу.

Как он может не иметь души?..

Все это время он просто закрывал глаза, чтобы не видеть, и затыкал уши, чтобы не слышать.

Он всегда знал… В сердце своем он всегда это знал.

В улыбке и серьезности Чу Ваньнина, в терпимости и мягкости Чу Ваньнина, в упрямстве и настойчивости Чу Ваньнина, он всегда ясно видел душу этого человека.

Для собственной выгоды, для своего так называемого искупления, он притворился слепым и глухим, чтобы усыпить свою бдительность и совесть.

Чу Ваньнин никогда не был деревянной куклой и пустой оболочкой.

Он самый настоящий человек из плоти и крови, который может и плакать, и смеяться…

— День за днем, с самого его появления на свет, я наблюдал, как он растет. В детстве он походил на Чу Ланя, а когда подрос, стал похож и на Чу Сюня, но все равно я никогда не смог бы перепутать его ни с одним из них.

Голос Хуайцзуя стал таким же надсадным и хриплым, как звук старого разбитого гонга.

— Он был тем, кто делил со мной половину сладостей, тянул за собой, называя Учителем, и тем, кто, думая, что это останется незамеченным, тайком обмахивал меня веером, чтобы я мог насладиться прохладой. На протяжении четырнадцати лет в храме Убэй он был рядом со мной. Все это время он следовал за мной, смеялся вместе со мной, доверял мне и называл меня самым добрым и милосердным учителем на земле.

В его горле словно разлилась желчь.

— Самый добрый и милосердный Учитель… — пробормотал Хуайцзуй.

Внутри свитка воспоминаний Хуайцзуй схватил Чу Ваньнина за руку и заблокировал его духовную силу. Как только заклинание перестало действовать, Чу Ваньнин почти сразу же потерял сознание от боли.

Хуайцзуй прижал к себе это стремительно истекающее обжигающе горячей кровью живое тело. Это было слишком похоже на то, как двести лет назад во время Небесного Раскола над Линьанем Чу Сюнь вырвал свое сердце, чтобы озарить путь к спасению для множества других людей.

Но все же они были разными.

Его Чу Ваньнин был непокорным, упрямым и гордым. У него были собственные маленькие слабости и привычки, например, спать, не накрывшись одеялом, или во время еды под влиянием сильных эмоций или усталости он, в оцепенении глядя в одну точку, сам того не замечая, начинал кусать палочки. Также Чу Ваньнин никогда не любил стирать одежду и обычно просто брал ее в охапку и бросал в воду.

Это все его собственные привычки и его личные предпочтения.

То, что отличало его от всех других людей.

И снова изображение потемнело.

Но этот мрак был спасением для Мо Жаня. Учитывая ситуацию, если бы он смотрел на это дальше, то наверняка просто сошел бы с ума.

Из темноты послышался отголосок тяжелого вздоха Хуайцзуя.

— Правда в том, что когда он, сурово нахмурив брови, сказал мне, что хочет покинуть храм, чтобы следовать пути помощи нуждающимся, и что не хочет сидеть тут всю жизнь, чтобы потом вознестись, я сразу же осознал, что он настоящий живой человек.

Я и правда бесхребетный эгоист, который своими руками чуть не уничтожил ребенка, которого сам вырастил и воспитал.

Он не Чу Лань и не жертва для искупления моей вины. Он — Чу Ваньнин, потому что я пробудил его в тихий и мирный вечер под звон храмового колокола. Это великое сокровище родилось под благосклонным взором Будды, Бодхисаттвы и всех духов небесных, и я дал ему это имя.

Однако, на самом деле, я дал ему лишь имя и больше ничего. Я всегда считал, что раз именно я создал его, то он принадлежит мне, и я могу эгоистично использовать его для себя, чтобы принести в жертву. Но только тогда, когда я увидел, что он, как и князь Чу Сюнь, ради своих принципов готов без колебаний вырезать себе сердце, чтобы отстоять…

У Хуайцзуя перехватило горло. Каждое слово давалось с большим трудом. После продолжительного молчания, совсем севшим хриплым голосом он все же продолжил:

— В конце концов, я все-таки понял, что никогда не давал ему ни жизни, ни души. Все это было его собственным, потому что… потому что такой подлый и слабый грешник, как я, никогда не смог бы создать такую стойкую в своих убеждениях праведную жизнь. Никогда не смог бы.

Свиток снова засветился. На рассвете Хуайцзуй сидел в зале для медитаций, слушал шум дождя, перебирал пятнистые бусины четок[241.1] и читал сутры. Вдруг из приоткрытой двери в комнату ворвалась полоска яркого света. Не поворачивая головы, Хуайцзуй снова ударил по деревянной рыбе[241.2] и со вздохом спросил:

— Очнулся?

Повернувшись, Мо Жань увидел стоящего в дверях Чу Ваньнина, тонкий и изящный силуэт которого, казалось, стремился растаять в потоке дневного света.

— Учитель, зачем было снова спасать меня?

— Это храм Убэй, здесь не должно быть крови.

— …

— Чтобы доказать свою правоту, ты был готов вырезать сердце из своей груди. Ты смог донести до меня свою волю и теперь сам спустишься с горы и уйдешь. Отныне тебе не следует возвращаться назад.

Чу Ваньнин не пошел собирать вещи. В свете свечей и дымке благовоний, под тихий шепот молитвы во славу Будды он долго смотрел на такой знакомый силуэт сидящего к нему спиной человека, прежде чем произнес:

— Учитель.

Учитель…

А что еще он должен был сказать? На этом развернуться и уйти? Или сначала поблагодарить за великую милость?

Скрытая повязкой рана на его груди до сих пор кровоточила. Нож был выдернут, но сердце все еще терзала боль.

Почти пятнадцать лет полного доверия в обмен на одну фразу Хуайцзуя «я хочу твое духовное ядро». Все эти годы он искренне считал, что его наставник — самый добрый и милосердный человек на земле, болеющий сердцем за каждую примятую травинку, жалеющий самую мелкую букашку. Он ведь и правда верил, что от стен Линьаня до границ Нижнего Царства в мире царит мир и благоденствие, безопасность и стабильность.

Однако все было подделкой. Хуайцзуй обманывал его.