«Дон!» — эхом разнесся по двору звук от ударившегося о камни металла.

Мо Жань медленно обернулся. На голубовато-серых камнях брусчатки лежал кривой нож[240.1] Хуайцзуя.

Под лунным светом в глазах палача появился кровавый блеск. Он снова пнул нож так, что тот ударился прямо о колено Чу Ваньнина.

— Нет, нет, нет, не надо, не надо.

Охваченный паническим ужасом, Мо Жань попытался схватить рукоять, однако его бесплотные пальцы просто прошли сквозь острие. Ему не удалось схватить нож, и сколько бы отчаянных попыток он не предпринимал, все было бесполезно.

В итоге изящная тонкая рука крепко сжала рукоять, что так и не смог схватить Мо Жань.

Глаза Чу Ваньнина в этот момент были на удивление спокойны. Первоначальные растерянность и ужас уже исчезли, а сильнейшая душевная боль, отразившаяся на его лице, когда Хуайцзуй бросил ему этот нож, постепенно отступила. Казалось, что он даже испытывает некоторое облегчение.

— Если Учитель хочет мою жизнь, я, конечно, ее верну, — сказал Чу Ваньнин, — Жить четырнадцать лет или сто сорок, если все эти годы просто просидеть здесь, то, на самом деле, нет никакой разницы.

Выражение глаз Хуайцзуя вдруг стало совсем не похоже на того свободного от мирской суеты и соблазнов просветленного монаха, каким он представлялся миру. Всего на мгновение, но Мо Жань ясно увидел, как на его лице проступил темный отпечаток Сяо Маня.

Это была тень того самого юноши, что в ту дождливую ночь в Линьане совершил страшное предательство.

— Чу Ваньнин, — мрачно сказал Хуайцзуй, — если хочешь сейчас же от меня себя отрезать[240.2], я не буду тебя удерживать. Не будем считать все мои расходы на одежду и еду для тебя за эти четырнадцать лет, однако приобретенные знания и навыки ты должен мне вернуть.

— …

— Я хочу забрать твое духовное ядро, — чуть прищурив глаза, сказал Хуайцзуй.

Духовное ядро для совершенствующегося — это сама его сущность, и шэньму в этом не сильно отличалось от людей. Получив духовное ядро, можно было воссоздать еще одну версию Чу Ваньнина.

На сей раз он, конечно, не будет обучать его принятой среди людей морали и этике, также как не позволит ему следовать на поводу у своего сердца по пути добра и справедливости.

Он хотел духовное ядро Чу Ваньнина.

Сердце живого человека.

Чу Ваньнин некоторое время просто смотрел на него. Внутри храма мерцал свет и двигались тени. Подобно благоуханию сожженых во славу Будды благовоний из сандалового дерева, издали доносились отголоски голосов монахов, читающих вечерние сутры в главном зале храма[240.3].

Голос Хуайцзуя опять раздался в ушах Мо Жаня, однако на сей раз всего-то пара полных тоски фраз, казалось, исчерпали отпущенные ему на всю жизнь мужество и силу.

За считанные мгновения голос Хуайцзуя состарился на сто лет.

— Стоя на коленях, он взглянул на меня, и я вдруг подумал: когда Будда простил смертных, что причинили ему боль, не смотрел ли он на них именно так?

— Он жалел своего палача. Жертва под ножом сочувствовала вымазанному в ее крови мяснику.

— Не надо! — просипел Мо Жань.

Блеснул нож, и он закрыл глаза, отчетливо слыша звук вонзившейся в живое тело стали. Мо Жань сжался и свернулся на земле, словно разрубленный червь.

— Не надо….

Горячая кровь хлынула ручьем, плоть отделилась от костей.

Тряся головой, рыдая и стеная, Мо Жань подполз к Чу Ваньнину и судорожно попытался трясущимися руками прикрыть его рану и влить в нее духовную силу, чтобы остановить кровотечение.

Но все было бесполезно.

Все бесполезно.

У него на глазах, превозмогая боль, Чу Ваньнин наложил на свое тело заклятие, которое не позволило ему потерять сознание от болевого шока, а потом медленно, миллиметр за миллиметром, вонзил нож себе в грудь. Теперь его горячая кровь была повсюду.

Обжигающая, стремительная и пылающая.

Так почему он не живой человек?

Рассеченная плоть была человеческой плотью.

Ярко-красная, со сладковатым запахом сырого мяса, так легко разорванная в клочья.

Разве может он быть не живым человеком?! Как это может быть?!

Оцепеневший Хуайцзуй все так же стоял на прежнем месте. На его лице застыло по-звериному безжалостное и жестокое выражение, но тусклый свет сознания, что прятался в глубине его глаз, задрожал от ужаса, изумления и недоумения…

Неужели он в самом деле желал именно этого?

В это мгновение картинка в свитке вдруг закачалась и стала нечеткой. Из-за противоречивых эмоций и хаотичных мыслей Хуайцзуя воспоминание утратило четкость, и перед глазами Мо Жаня один за другим начали появляться смазанные образы. Из лужи свежей крови хлынули старые воспоминания, каждое из которых было наполнено нежностью и искренностью.

Мо Жань увидел, как одиннадцатилетний Чу Ваньнин пришел на озеро Цзиньчэн и получил Тяньвэнь. Он уже собирался уходить, когда из воды вынырнул гуцинь с хвостом в виде цветущих ветвей яблони. В тот момент, когда он всплыл на поверхность, тело Чу Ваньнина окутало яркое сияние, словно он и этот божественный инструмент были единым целым и идеально дополняли друг друга. В изумлении и недоумении Чу Ваньнин дотронулся до струны гуциня:

— Что происходит?

Хуайцзуй сразу сообразил, что этот гуцинь сделан из того же священного дерева Яньди-шэньму, поэтому из-за единого происхождения они с Чу Ваньнином могли почувствовать друг друга. Его лицо выглядело очень взволнованным, не слишком приятно удивленным, но все же достаточно воодушевленным:

— Должно быть, это непревзойденное божественное оружие предначертано тебе самой судьбой.

— Предначертанное судьбой божественное оружие?

Хуайцзуй еще не отошел от удивления и, смущенно отведя взгляд, ответил:

— Верно. Некоторые люди появляются на свет с врожденным уникальным талантом, с рождения имея глубокую таинственную связь с непревзойденным оружием.

— У меня уникальный врожденный талант? — рассмеялся Чу Ваньнин.

— … — Хуайцзуй уклонился от ответа, лишь провел рукой по деревянному корпусу Цзюгэ и со вздохом сказал, — этот гуцинь и ты предназначены друг другу. Пожалуй, ты можешь вызвать его даже без духовного ядра… он связан с тобой кровью.

Сцена изменилась. Теперь Мо Жань увидел двух людей, идущих по пригороду Линьаня. Хуайцзуй следовал за маленьким Чу Ваньнином, то и дело умоляя его идти помедленнее.

Он увидел поднимающийся вверх от цветочных пирожных хуагао горячий пар, а за ним бесхитростно улыбающееся личико Чу Ваньнина.

Потом перед его глазами появилась комната на постоялом дворе, где Чу Ваньнин незаметно обмахивал медитирующего Хуайцзуя маленьким веером из пальмовых листьев, помогая тому охладиться.

Он увидел, как Чу Ваньнин в первый раз ест приготовленный на пару корень лотоса с клейким рисом. Вымазав весь рот в медово-сладком соусе, он со смехом повернулся к Хуайцзую.

Под конец в этой иллюзии появилась сцена одного из прекраснейших летних вечеров. Это был берег пруда с бирюзово-изумрудными листьями и цветами лотоса в полном цвету до самого горизонта, над которыми грациозно скользили красные стрекозы.

Подражая Хуайцзую, пятилетний улыбающийся Чу Ваньнин сидел, скрестив ноги в позе для медитации. Пара черных как смоль блестящих глаз с теплотой и нежностью смотрела на наставника:

— Учитель, ну пожалуйста, давай поиграем еще, сыграем всего разочек.

— Больше никаких игр, твоему отцу-наставнику нужно идти в трапезную, чтобы прочесть сутры за упокой старого друга, отошедшего в мир иной, — ответил Хуайцзуй.

— Сыграем один раз и пойдем. Всего один последний раз. Правда последний.

Не дожидаясь, пока монах ответит, малыш закатал рукава своего серо-голубого монашеского одеяния маленького послушника. Цветы лотоса покачивались на поверхности воды. Он протянул свою маленькую ручку и с огромным воодушевлением коснулся руки не обращающего на него внимания Хуайцзуя. Его чистый и звонкий детский голос был таким же нежным, свежим и сладким, как корень лотоса: