Но он был не в настроении и не хотел разговаривать. К тому же непонятно почему ему было как-то стыдно об этом говорить.

Так что, помолчав, Чу Ваньнин лишь неопределенно хмыкнул и, сложив платок, спрятал его за пазухой.

Убрав платок, он тихо вздохнул.

В тот день ярко светило солнце, бушевавшая ночью гроза оставила после себя лишь прибитые ливнем опавшие цветы на перилах беседки и обильную росу на листьях лотоса.

— Прошлой ночью был сильный дождь?

Этот вопрос застал Ши Мэя в тот момент, когда он убирал со стола чайные принадлежности. Его пальцы на мгновение застыли, а зрачки расширились и потемнели:

— А?

Чу Ваньнин перевел взгляд на пруд, полный опавших лепестков и поникших цветов лотоса и равнодушно обронил:

— Все цветы опали.

Ши Мэй опять расцвел улыбкой и аккуратно поставив на стол ту чайную чашку, что сжимал в руках, невозмутимо ответил:

— Прошлой ночью была гроза с ливнем. Немного пошумело, а затем все стихло. Сегодня весь день будет хорошая погода, так что, когда земля немного подсохнет, я вымету со двора все опавшие цветы и листья.

Чу Ваньнин больше ничего не сказал.

Утренняя заря была подобна роскошной алой парче, а если вглядеться вдаль, то, казалось, что в умытых водой небесах с восходом солнца закружились золотые перья.

И правда… был на редкость погожий день.

Ущелье у горы Наньпин[279.1].

Поздней ночью за пределами старой хижины с соломенной крышей шелестел свежевыпавший снег.

За последние несколько дней рана Мо Жаня не только не затянулась, но и состояние ее становилось все хуже. Даже если бы Чу Ваньнин попытался использовать для исцеления технику Жертвоприношения Цветочного Духа, в его текущем положении это вряд ли возымело бы хоть какой-то эффект.

После обеда Мо Жань ненадолго очнулся, но его сознание все еще было недостаточно ясным. Когда, прищурившись, он смог разглядеть Чу Ваньнина, то сначала просто заплакал, потом пробормотал «прости», а затем «нет, не уходи». Он снова и снова бессвязно и сбивчиво повторял эти слова, пока, наконец, не захлебнулся слезами.

В бреду он вновь проживал самые бурные годы своей жизни.

Какое-то время ему казалось, что его только что подобрал Сюэ Чжэнъюн, а потом, что он вернулся в те пять лет странствий, когда потерял Чу Ваньнина.

Единственное, о чем он не мог грезить, были воспоминания, отнятые Цветком Вечного Сожаления Восьми Страданий Бытия. Он не мог увидеть во сне то, чем пожертвовал, все то, что защищал, все чистое и невинное, что потерял.

— Мо Жань… — Чу Ваньнин подошел к его кровати с тарелкой только что приготовленной жидкой рисовой каши в руках.

Готовить эту кашу он научился в прошлой жизни, однако ее все еще сложно было назвать съедобной.

Присев на кровать, он поднял руку и потрогал лоб Мо Жаня.

Невыносимо горячий.

Он снова позвал его, но так и не смог разбудить. Чу Ваньнин ждал. Каша постепенно остывала, а когда она становилась совсем холодной, он подогревал ее на пару.

Чу Ваньнин не знал, когда Мо Жань очнется, но думал, что когда это случится, он обязательно должен будет что-то съесть.

— Эта каша долго томилась на курином бульоне, как ты любишь, — шептал Чу Ваньнин, с помощью духовной силы непрерывно поддерживая биение сердца Мо Жаня, который все никак не просыпался.

Если Мо Жань не сможет очнуться, то в тот момент, когда поток духовной силы Чу Ваньнина прервется, он, возможно, больше никогда не откроет глаза. И тогда уже не будет никакой надежды на его возвращение.

Как он мог смириться и по доброй воле согласиться с этим?

Мо Жань еще жив, хотя и очень слабо, но он все еще дышит. Все эти дни с восхода солнца до заката луны Чу Ваньнин оставался рядом с ним. Только когда он своими глазами видел, как поднимается и опускается грудь Мо Жаня, Чу Ваньнин чувствовал, что есть еще надежда, все еще можно вернуть.

Еще есть время.

Чу Ваньнин помнил, как однажды ночью Мо Жань очнулся. В комнате не было света, и он, оцепенело уставившись на подсвечник, едва заметно пошевелил пересохшими губами.

Тогда очень взволнованный Чу Ваньнин схватил руку Мо Жаня и спросил у него:

— Что ты хочешь сказать?

— Свет…

— Что?

— Свет… хочу свет… — Мо Жань смотрел на светильник, который не мог зажечь, и слезы катились по его щекам. — Хочу, чтобы зажегся свет…

В это мгновение одно время наложилось на другое.

Казалось, они опять вернулись в тот год, когда Мо Жань только поклонился ему как наставнику, а потом внезапно заболел. Свернувшись калачиком на кровати, тощий парнишка все время или спал, или метался в тяжелом бреду.

Когда Чу Ваньнин пришел навестить его, Мо Жань все время тихо всхлипывал и звал мать.

Не зная, как утешить больного, Чу Ваньнин сел на край кровати и, нерешительно подняв руку, потрогал его лоб. Этот тощий паренек тут же заплакал в голос, между рыданиями тихо бормоча:

— Темно… так темно… мама… я хочу вернуться домой…

В конце концов Чу Ваньнин просто зажег светильник и яркий свет вмиг осветил все четыре стены и его лицо. Будто бы почувствовав этот теплый свет, мечущийся в лихорадке ребенок открыл словно затянутые водяным паром лихорадочно блестящие черные глаза.

— Учитель…

Чу Ваньнин укрыл его одеялом и ответил тихо, но очень ласково:

— Мо Жань, свет горит… тебе не надо бояться.

И вот спустя много лет вновь загорелся одинокий масляный светильник, и исходящий от него теплый свет заполнил скромную хижину, рассеяв безграничный холод и мрак.

Чу Ваньнин погладил Мо Жаня по волосам на виске и хрипло позвал:

— Мо Жань, свет горит.

Чу Ваньнин хотел добавить «не бойся», но подступившие слезы сдавили его горло, и он снова не смог это произнести. В конце концов, прижавшись лбом ко лбу Мо Жаня, разбитый и сломленный, он тихо сказал сквозь слезы:

— Свет горит, просыпайся. Очнись, хорошо? Позаботься обо мне, ладно?

Нагар оплывающей алой свечи был темен, как глубокий сон Мо Жаня. Теперь лампада горела постоянно, и ее яркий свет будет освещать эту уходящую жизнь, пока в плошке не закончится масло[279.2].

А затем стало светлеть, и небо за окном окрасилось в белесо-серые тона. В этот день Мо Жань так больше и не открыл глаза. Те времена, когда горящая лампа могла пробудить этого юношу от крепкого сна, давно прошли.

Больше нельзя просто взять и повернуть назад.

Так миновало еще три ночи.

Все эти дни Чу Ваньнин каждый день оставался у его постели, заботился о нем, составлял ему компанию, передавал свою духовную силу и рассказывал о вещах, которые Мо Жань забыл.

В тот день под вечер закончился снегопад, небо прояснилось и алый свет заходящего солнца залил припорошенную землю своим ярким сиянием. В повисшем над горами безмолвии лишь шустрая белка прыгала по заснеженным верхушкам деревьев, заставляя заледеневшие ветки белой груши качаться и танцевать, не скупясь осыпая землю ледяными кристаллами.

Лежащий на кровати человек был щедро освещен этим предсумеречным светом. Вечерняя заря добавила румянца его мертвенно-бледному изможденному лицу. Зрачки под тонкими веками едва заметно сузились, а когда сумерки почти сгустились, он медленно открыл глаза.

После стольких дней тяжелой болезни и беспамятства Мо Жань, наконец, пришел в сознание.

Когда он открыл глаза, его взгляд оставался пустым и рассеянным. А потом он увидел Чу Ваньнина, который за эти дни так устал, что прилег на край его кровати и крепко уснул.

Ошеломленный Мо Жань хрипло пробормотал:

— Учитель…

Пока Мо Жань лежал в коконе из одеял, сознание начало медленно возвращаться к нему. Постепенно он начал смутно припоминать то, что Чу Ваньнин раз за разом рассказывал ему, пока сам он находился на грани сна и бодрствования.