Вино на Праздник Середины Осени, носовой платок с вышитыми цветами яблони… а еще про тот день в Павильоне Алого Лотоса, когда он пожертвовал собой, чтобы вместо него принять Цветок Вечного Сожаления Восьми Страданий Бытия.

Это все сон?

Он так сильно жаждал искупления, что ему приснилось, будто Чу Ваньнин рассказывал ему все эти истории? А может он так сильно надеялся вернуть все назад, что во сне ему привиделось, словно Чу Ваньнин готов смилостивиться над ним и простить его?

Он повернул голову и протянул руку, желая прикоснуться к спящему на краю его кровати человеку, но раньше, чем кончики пальцев дотронулись до него, поспешно отдернул ее.

Он побоялся, что если прикоснется к этому видению, его прекрасный сон сразу же разобьется вдребезги, и окажется, что он по-прежнему в Цитадели Тяньинь или стоит на коленях на помосте для покаяния, а внизу плещется ревущее тысячей голосов людское море[279.3]. Один-одинешенек перед всеми этими людьми, чьи лица в его глазах постепенно размывались, превращаясь в визжащие, орущие и хохочущие призраки погибших от его руки невинных, которые на этот раз пришли за его жизнью.

Никто не хотел его и никто его не спас.

Он просто бесстыжий щенок с волчьим сердцем, он просто сошел с ума и окончательно взбесился, он просто вообразил, что Чу Ваньнин пришел за ним… просто из-за этой невыносимой боли в сердце у него появилась иллюзия, что он наконец-то снова почтительно держит в своих руках последний огонь, что остался в этом мире.

Все ложь.

Никто не разорвал железные цепи, никто не обнимал его и не прилетал за ним, оседлав ветер, никто не забирал его домой.

Ресницы дрожали, пока, не осмеливаясь моргнуть, он сквозь слезы смотрел на умиротворенное лицо спящего Чу Ваньнина. Он не сводил с него глаз до тех пор, пока его зрение не затуманилось и слезы не покатились по щекам.

Когда отражение Чу Ваньнина в его глазах раздробилось на множество сияющих капель света, он в панике опять уставился на свою ожившую мечту.

Но его мечта не исчезла, и сон не развеялся.

Измученный Мо Жань лежал на кровати. Горло сдавило, ресницы стали похожи на мокрые перья, из уголков глаз непрерывно катились слезы… сердце болело, и кровь сквозь повязку просачивалась наружу. Боясь лишним движением разбудить задремавшего Чу Ваньнина, он закусил губу и беззвучно заплакал.

Хотя он очнулся, ему было совершенно ясно, что происходит с его телом. Он понимал, что это лишь временное просветление перед тем, как свет его жизни погаснет навсегда[279.4].

Это была последняя милость дарованная ему Небесами.

Большую часть этой жизни Мо Вэйюй от страха не находил себе места и в течение целой жизни был охвачен безумием. С руками по локоть в крови и позорным клеймом на имени, в конце концов, он был осужден по справедливости, но по итогу оказался без вины виноватым. Поэтому он чувствовал некоторую растерянность и в какой-то мере даже смятение и робость.

Он не знал, было ли это для него счастливой возможностью или все же новым испытанием.

Беда в том, что обе его жизни оказались до смешного абсурдными и нелепыми.

К счастью, остаток его жизни все еще может пройти в покое и безмятежности. Но насколько долгим будет этот остаток? День? Два?

Даже если и так, ценой своей жизни он добыл право на этот счастливый день… Эти бесценные мгновения мира и покоя, которых у него никогда не было.

Спустя время он услышал, как зашевелился проснувшийся Чу Ваньнин, и поспешил вытереть слезы. Ему не хотелось, чтобы Учитель видел, как он плачет.

Мо Жань повернул голову и, взглянув на человека у его постели, увидел, как задрожали его ресницы, как широко распахнулись раскосые глаза феникса. Он смотрел в эти глаза и видел в них свое отражение.

Солнце, похожее на огромное пылающее око ворона, закатилось за линию горизонта, на потемневшем небе развернулось созвездие Большой Медведицы[279.5].

Он услышал, как Чу Ваньнин тихо позвал его:

— Мо… Жань?

Этот тихий и нежный голос был словно пробившийся сквозь мерзлую землю зеленый росток, словно готовый раскрыться первый весенний бутон, словно треснувший тонкий лед на замерзшей реке, словно подогретая на маленькой печке из красной глины чаша вина, от которой тонкими нитями поднимается пар, обволакивая и наполняя человеческое сердце теплом. Конечно, в этой жизни он уже никогда не забудет этот небесной красоты звук, а сейчас, смакуя его послевкусие, Мо Жань на какое-то время затих, прежде чем на его лице расцвела лучезарная улыбка:

— Учитель, я очнулся[279.6].

Это была безветренная снежная ночь на исходе такой долгой утомительной жизни.

Этой ночью в сокрытом самой природой ущелье горы Наньпин Мо Жань, наконец, дождался самого спокойного и счастливого времени в своих двух жизнях. Когда он очнулся, то увидел восторг и печаль в глазах Чу Ваньнина. Когда он пришел в себя, то просто облокотился о спинку кровати и полностью доверился Чу Ваньнину, позволив ему самому решать, о чем говорить, что делать и рассказывать ли ему еще что-то об ошибках и недоразумениях прошлого.

Для него все это больше не имело никакого значения.

Он всего лишь хотел продержаться еще немного: сколько получится и еще чуть-чуть.

— Я осмотрю твою рану.

— Не смотри, — Мо Жань с улыбкой перехватил руку Чу Ваньнина и, крепко сжав ее, подтянул к своим губам, чтобы нежно поцеловать, — я в порядке.

После нескольких таких отказов Чу Ваньнин внимательно посмотрел на него и, будто что-то поняв, побледнел. Когда с его лица исчезли все краски, Мо Жань спокойно и мягко, но с твердой уверенностью в голосе успокоил его:

— Все в порядке, правда.

Чу Ваньнин не ответил. Чуть позже он поднялся и подошел к очагу. Дрова в нем почти прогорели, так что пока он возился с растопкой Мо Жань видел лишь его спину.

Огонь разгорелся и опять стало светло, а потом еще и тепло, но Чу Ваньнин не спешил оборачиваться, по-прежнему вороша щипцами горящие дрова и угли, которые в этом давно не нуждались.

— Каша… — наконец хрипло сказал он. — Каша теплая, я ждал, пока ты очнешься, чтобы тебе было что поесть.

Мо Жань чуть помолчал, потом опустил глаза и с улыбкой сказал:

— Как давно я не ел приготовленной Ваньнином каши. Я не ел ее с тех пор, как в прошлой жизни ты покинул меня.

— Я не умею готовить, — отозвался Чу Ваньнин, — и до сих пор не научился и… вероятно, и эту есть невозможно… — в конце его голос задрожал и оборвался. Похоже, он просто больше не мог продолжать говорить.

После этого Чу Ваньнин очень долго молчал, прежде чем, медленно выговаривая каждое слово, сказал:

— Я дам тебе миску.

— Хорошо, — ответил Мо Жань.

В доме было тепло, а снаружи с наступлением темноты то и дело шел снег.

Мо Жань взял миску каши и очень аккуратно пригубил ее. Сделав несколько глотков, он посмотрел на Чу Ваньнина, опять опустил голову, чтобы отпить немного каши, и снова взглянул на него.

— Что случилось? — спросил Чу Ваньнин. — У тебя что-то болит?

— Нет, — прошептал Мо Жань, — я просто хочу… как можно чаще видеть тебя.

В ответ Чу Ваньнин не проронил ни слова. Он взял серебряный нож и принялся ковыряться в мякоти жаренной на огне рыбы. Это была тающая во рту рыба из горного ручья, однако в ней все же встречались острые кости, поэтому он вытащил каждую из них и порезал мелкими кусочками белоснежное филе.

Прежде, когда сам он ел такие вещи, Мо Жань всегда заботился о нем, сейчас все перевернулось, и настала его очередь проявить заботу.

Передав Мо Жаню нарезанную рыбную мякоть, он сказал:

— Ешь, пока не остыло.

Мо Жань послушно принялся за еду.

Прислонившийся к спинке кровати и завернутый в ватное одеяло, этот мужчина больше не выглядел большим и взрослым. Оранжевое пламя очага отражалось на его совсем еще юном лице.