— О? А это и правда вкусно. За всю жизнь я еще никогда не пробовал виноград из западного края. Оказывается, вы каждый день ели такие хорошие вещи.

Мо Жань опустил голову и какое-то время бессмысленно пялился в пространство перед собой. Наконец, широко улыбнувшись, он сказал:

— Я так вам завидую.

Прогоревший кусок поперечной балки с грохотом обвалился. Искры брызнули во все стороны, обдав всех волной жара. Люди вокруг жалобно застонали и заскулили, и лишь Мо Жань, подперев щеку и скрестив ноги, с тесаком в одной руке, как ни в чем не бывало сосредоточенно доедал гроздь винограда. Казалось, даже обрушившееся на землю небо не сможет его потревожить.

— Так хорошо разгорелось, что теперь-то никто из нас не сможет выбраться, — покончив с виноградом, Мо Жань взялся за персик. Смачно надкусив его, он с улыбкой продолжил. — Не лучше ли будет устроиться здесь поудобнее и поболтать?

— Да кто захочет с тобой разговаривать! — крикнула Мо Нянцзы. — Ты — скотина! Нет, ты хуже собаки! Хуже любого животного!

— Значит не поболтаем? — Мо Жань сплюнул виноградную косточку и широко улыбнулся. — Не хочешь разговаривать со мной, ну и ладно! В таком случае, перейдем сразу к делу. Прошлой ночью приемная мать сказала, что за эти десять лет я изрядно задолжал ей за то, что она не только не бросила меня, но и удостоила своей заботой и вниманием. Пришло время должным образом исполнить мой сыновний долг, поэтому я отправлю тебя в путь раньше всех этих господ.

Он поднялся, обошел вокруг людей, по всем правилам поклонился и вдохновенно произнес:

— Вот только по дороге на тот свет, вам всем не стоит спешить уходить слишком далеко. Просто подождите, пока я вас догоню.

Люди зарыдали в голос, а Мо Нянцзы прошипела:

— Мо Жань! Сукин ты сын! Когда эта девка Сюнь пожалела тебя и попросила приютить в моем доме, мне не стоило быть такой добросердечной и идти у нее на поводу! Ты — исчадие Ада, причина всех бед! Ты… ты — ошибка природы, выродившийся скот!

— Ты все еще смеешь упоминать старшую сестрицу Сюнь? — переспросил Мо Жань и, сделав паузу, бесстрастно продолжил. — Когда-то я проделал длинный путь от Храма Убэй для того, чтобы исполнить последнюю волю моей матери и отплатить ей добром за добро. Узнав о смерти моей матери, сестрица Сюнь передала тебе все заработанные за год деньги в обмен на твое согласие не выгонять меня и дать мне кров. Она мой благодетель, а что ты? На что ты рассчитываешь?

— Я не должна была соглашаться! Не должна была… что такое ее мелкие чаевые за год? Впоследствии именно ты тайком помог ей сбежать! А она ведь была главной звездой Терема Цзуйюй! Ты хотя бы представляешь, какой доход приносили только ее песни?! Кто мог подумать, что ты вдруг… ты…

— Она — благодетель моей матери и мой благодетель, — перебил ее Мо Жань. — В Тереме Цзуйюй она давала музыкальные представления, но не торговала телом, однако ты вынуждала ее завлекать и обхаживать посетителей, а потом и вовсе сговорилась с богатым купцом, чтобы продать ее тело за пару монет… это твои слова. Так почему я не должен был помочь ей сбежать?!.. Все эти годы из-за своей ненависти ко мне ты мучила и изводила меня, однако я ни разу не дал отпор и ничего тебе не сказал, потому что моя мама учила меня, что человек, который накормил другого человека, не может быть законченным негодяем, — Мо Жань закрыл глаза. — Поэтому я все это сносил и постоянно сдерживал себя…

— Тьфу! Как у тебя еще совести хватает такое говорить?! Ты мерзкая тварь, заплатившая за мою доброту черной неблагодарностью! Когда ты был лишь мелким нищим попрошайкой, я дала тебе еду, кров и место для сна! Ты же просто животное, рожденный от суки ублюдочный щенок!

— О, как удачно ты об этом упомянула. Ублюдочный щенок, рожденный от суки? — новая огненная вспышка высветила улыбку Мо Жаня. — Ты часто так меня называешь, вот только на этот раз, услышав тебя, твой родной сынок в загробном мире может решить, что это его ты зовешь.

С этими словами Мо Жань подошел к ней и приподнял за подбородок ее густо накрашенное и напудренное лицо.

— Раз уж приемная маменька напомнила мне о том, как все эти годы кормила меня и обеспечивала прекрасным местом для сна, я и правда просто обязан как можно скорее ее отблагодарить. В таком случае первой на тот свет я отправлю именно тебя.

— Ты!..

— Однако, чтобы подлить масла в огонь нашего веселья, давай сначала сыграем в одну игру? — с энтузиазмом предложил Мо Жань. — Как на счет игры в слепого, угадывающего рисунок?

С этими словами он поднял с пола небольшой кусок дерева, поджег один конец, после чего выткнул им глаза Мо Нянцзы. Затем очень медленно, не спеша, он принялся рисовать на ее лице солнце. Там, где тлеющий конец палки касался кожи, она обгорала и обнажала плоть. Не обращая внимания на истошные вопли Мо Нянцзы, Мо Жань закончил свой рисунок, после чего с улыбкой спросил:

— Приемная матушка, угадай, что я нарисовал? Если не угадаешь, будем считать, что ты проиграла, и я могу нарисовать еще что-нибудь.

В тот день одного за другим он медленно истязал оставшихся в живых людей, пока не замучил их всех до смерти.

Так он за раз вернул им все страдания и злость, что копились в его душе последние десять лет. В итоге Терем Цзуйюй превратился в догорающее пепелище с валяющимися повсюду изуродованными трупами.

Под конец он лег на спину среди бушующего пламени и скрюченных мертвых тел и уставился в потолок. Наблюдая, как рушится некогда прекрасный терем, он щурил глаза в довольной улыбке, отправляя в рот все новые пирожные и фрукты.

— Вкусно.

Запнувшись, он вдруг горько усмехнулся. Стоило его ресницам опуститься, и слезы градом покатились из глаз по широко улыбающемуся лицу. Он закрыл глаза рукой, одновременно плача и смеясь:

— Как жаль, что в будущем мне это все уже не поесть…

Висевшая над входом табличка из черного эбенового дерева с выведенным на ней красной киноварью названием «Терем Цзуйюй» рухнула и, ударившись о пол главного зала, раскололась на части. Повалил дым и прекрасное здание с резными балками и расписными стропилами, наконец, с грохотом обвалилось.

Это здание привыкло к музыке, песням, танцам и испачканным вином шелковым юбкам. Во времена пышного расцвета здесь царили радость и веселье, ныне же тот блеск погас и былая роскошь обратилась в дым и пепел. Безумие страсти, запутанные чувства, где любовь не отличишь от ненависти, — все сгорело в этом очистительном огне и было навеки погребено под горящими балками. Пока бушевал этот огромный погребальный костер, из щелей в прогорающих досках и из трещин в черепице, казалось, лились божественные звуки песни в исполнении двух прославленных цветочных фей, что некогда выступали в этом заведении.

— Красавица подобна цветку … — пела Дуань Ихань.

— Оплачено все разрушенными стенами[262.3]… — вторила ей Сюнь Фэнжо.

Когда занавес в последний раз опустился над самым знаменитым теремом Сянтани, эта призрачная песня проводила его в последний путь длинным аккордом. Так закончился то ли печальный, то ли до безумия прекрасный последний акт этой драмы, и упавший занавес из бушующего пламени стал самым великолепным и блистательным выходом на поклон публике.

Исповедь Мо Жаня была закончена. Все молчали, и на какое-то время в Зале Даньсинь воцарилась полная тишина.

Кто прав, кто виноват? Что правильно, а что неверно?

Пусть каждый в душе вел свои подсчеты, но никто не мог найти в себе смелость высказаться категорично.

Не в силах смотреть в лицо Сюэ Чжэнъюну, Мо Жань спрятал глаза за опущенными ресницами.

— Я и правда собирался умереть вместе со всеми в том огненном море, — какое-то время спустя сказал он. — Но когда очнулся, то обнаружил себя лежащим в кровати на Пике Сышэн. Тот самый господин сыскарь сидел у изголовья моей кровати. Увидев, что я пришел в сознание, он тут же крепко сжал мое плечо и сказал мне… отныне и впредь я и есть молодой господин Пика Сышэн, — Мо Жань сделал паузу, а потом с усмешкой закончил, — племянник дяди по отцу.