И для него это стало в тысячи раз более страшным и болезненным испытанием, чем раскол его духовного ядра.

Чу Ваньнин закрыл глаза, и наконец сказал:

— Тогда прощайте… великий мастер.

Свою нежность, доверчивость и наивность он оставил в этом величественном храме. Все это когда-то дал ему Хуайцзуй, а потом забрал вместе с пролившейся кровью и треснувшим духовным ядром.

Он повернулся и пошел прочь.

— Я знал, что он уже возненавидел меня. Даже если бы тогда я спустился вместе с ним с горы, пропасть, что разверзлась в его сердце, вряд ли ему удалось когда-нибудь преодолеть, — прошептал Хуайцзуй. — Я отпустил его. И с тех пор в его душе был запечатлен в образе беспринципного и бездушного эгоиста. Он больше не хотел признавать меня, а у меня хватило совести не претендовать на то, чтобы считаться его учителем.

— В тот год ему исполнилось пятнадцать. С того дня я никогда не оглядывался назад и еще пятнадцать лет безвольно плыл по реке судьбы, мимо зим и весен, лет и осеней, чувств и переживаний, радостей и печалей.

Хуайцзуй подметал ступени лестницы, ведущей во двор. Ярко-зеленая листва пожухла и высохла до желтизны, на голых ветвях не осталось и следа жизни. Минул еще один год и в конце декабря земля укрылась снегом.

Кутаясь в плотный хлопковый плащ служителя буддийского храма, старый монах стоял под навесом и, прищурившись, смотрел на укрывшее землю снежное покрывало.

Его лицо выглядело все так же молодо, но взгляд был совсем потухшим, как у очень дряхлого старика. Как и большинству старых людей, ему нравилось сидеть в оцепенении и бездумно смотреть в одну точку, невольно погружаясь в легкую дрему.

— Я очень стар. Мне уже двести лет. Воспоминания о годах моей молодости постепенно исчезали из памяти, но с каждым днем я все яснее помнил то время, когда Ваньнин был рядом со мной. Иногда я думал: не эти ли чувства испытывают родители, которые тоскуют по своим детям?.. Только вот разве можно назвать меня родителем? Я всего лишь трусливый палач.

Помолчав, Хуайцзуй продолжил:

— Иньская энергия в моем теле слабела день ото дня и в этой жизни у меня не осталось надежды на искупление. Я не хотел снова идти куда-то и дни напролет проводил, затворившись в Храме Убэй. Лишь в то время, когда расцветала яблоня, я срывал самые красивые ветви и относил в подземный мир, чтобы, как обычно, передать Чу Сюню.

Я никогда не был великодушным человеком, поэтому всегда мог делать только совсем немного самых простых вещей и не был способен на что-то большее. Столкнувшись со сложной ситуацией, мне сложно было сделать выбор между правильным и неправильным. Я думал, что вот так и проживу остаток своей жизни, пока однажды… в мой двор не вошел один человек.

Была уже глубокая ночь, когда в дверь нетерпеливо постучали.

Хуайцзуй поднялся и, открыв дверь, застыл в изумлении.

— Это… ты?!

Последовавший за ним Мо Жань практически одновременно с Хуайцзуем увидел лицо того самого человека.

Это был Чу Ваньнин.

Он выглядел очень встревоженным, лицо его выглядело болезненно бледным, но самым странным было то, что в такой сильный мороз он был одет лишь в тонкое летнее одеяние без подкладки.

Сперва Мо Жань подумал, что Чу Ваньнин снова отдал свой теплый плащ какому-то замерзающему на дороге бродяге, однако очень быстро понял, что это не так, ведь не только одежда, но и венец Чу Ваньнина был подобран в соответствии с правилами летнего облачения. Когда с разрешения Хуайцзуя он прошел в комнату, у него был вид загнанного дикого зверя. Не сказав и двух слов, Чу Ваньнин тут же передал Хуайцзую заговоренную курильницу для благовоний.

У Хуайцзуя словно язык прилип к небу, но, в конце концов, он все же смог лишь выдавить из себя одну фразу:

— Ты… что случилось?

— Моих магических сил надолго не хватит, поэтому я не смогу все подробно объяснить великому мастеру, — речь Чу Ваньнина была очень быстрой. — Эта курильница очень важна. Я правда не знаю, кому еще могу ее отдать. В этом мире мне слишком многое неизвестно. Я не знаю, успел ли «он» измениться и не знаю, кто сможет избежать смерти и уберечь этот секрет, поэтому мне оставалось только побеспокоить великого мастера.

— …Что ты такое говоришь? Ты что, болен?

Хуайцзуй не понимал, в чем дело, но у стоящего рядом Мо Жаня перед глазами все потемнело и зашумело в ушах! Он вдруг осознал, что такого странного было в этом «Чу Ваньнине».

Проколотая мочка уха!

У этого Чу Ваньнина было проколото левое ухо, и он носил в нем маленькую багряно-алую сережку, похожую на каплю киновари.

Всего лишь одна почти незаметная деталь, однако Мо Жань застыл, словно громом пораженный, разом лишившись дара речи.

Это совсем не Чу Ваньнин… Точнее, этот Чу Ваньнин не из этого мира!

Он… он пришел из прошлой жизни и из того времени, когда на земле правил Наступающий на бессмертных Император, иначе он не носил бы на себе это клеймо. Мо Жань отлично помнил эту серьгу, ведь она была сделана из его закаленной духом крови. Именно к ней крепился любовный заговор, позволивший обуздать Чу Ваньнина, сделав его чувствительнее к прикосновениям и более грубым ласкам во время секса.

Ошибки быть не может!

Он мог ясно вспомнить, какие пошлые мысли переполняли его разум, когда он создавал эту сережку. Он помнил, как во время их бурного соития, когда в его руках разомлевший Чу Ваньнин совсем потерял бдительность, он принялся неистово лизать и посасывать мочку его левого уха. Чувствуя как человек под ним дрожит от оргазма, он воспользовался его беспомощностью и без лишних разговоров воткнул острый как игла гвоздик в мочку его уха.

Чу Ваньнин глухо застонал, нахмурив брови, он вцепился в простыни, но, как ни пытался, так и не смог сбросить лежащего на нем мужчину.

— Больно?

Мо Вэйюй слизнул с мочки выступившую капельку крови. В глазах его все ярче разгорался огонь вожделения.

— Это боль или возбуждение?

Он пронзал и рассекал острой стальной иглой эту мягкую плоть так, словно это был еще один акт подчинения и завоевания этого человека. Когда инородное тело входит в плоть и кровь, это всегда больно, так что без разницы прокол это или вторжение внутрь.

Увидев, как Чу Ваньнин всхлипывает и дрожит от боли, Мо Жань сразу же почувствовал, как в его крови вновь разгорается пожар желания. Он погладил подбородок Чу Ваньнина и, насильно притянув его к себе, жарко, влажно и грязно поцеловал. Спустя время наконец оторвавшись от него, тяжело дыша, он спросил:

— Всего-то надел сережку, отчего ты дрожишь? — притворно невинным тоном задавая этот бесполезный вопрос, ответ на который был ему прекрасно известен, Мо Жань твердой рукой, безо всякой жалости, жестоко и грубо насквозь проткнул мочку его уха острым как игла гвоздиком сережки.

— Видишь, он уже пронзил тебя, — он погладил только что вдетый в ухо гвоздик и хрипло добавил, — вошел внутрь до упора.

— …

— Теперь он в твоей плоти и крови, и отныне ты мой человек.

…Чу Ваньнин из прошлой жизни пришел в этот мир.

Осознание этого заставило Мо Жаня содрогнуться. От предчувствия беды кровь застыла в жилах и в глазах потемнело. Он чувствовал, что не может даже дышать и, застыв как столб, в ужасе смотрел на то, что происходило сейчас прямо у него на глазах. В конце концов, что здесь происходит?

Он изо всех сил пытался сосредоточиться и внимательно слушать диалог между Чу Ваньнином и Хуайцзуем, но волнение было настолько сильным, что он никак не мог собраться с мыслями. Его затуманенное сознание почти не воспринимало, что Чу Ваньнин говорил Хуайцзую. Время от времени в его уши влетали слова из разорванных в клочья фраз: «Пространственно-временной проход Врат Жизни и Смерти», «разрушающая мир запретная техника», «невозможно остановить».

Он увидел, как Хуайцзуй бессильно осел на стул. Его лицо пожелтело, словно оплывший воск, а глаза глубоко запали.

— Как ты докажешь, что все, что ты говоришь, — правда?

— …У меня нет доказательств, — под конец Мо Жань все же смог расслышать ответ Чу Ваньнина. — Я могу только просить великого мастера поверить мне.