Скрестивший руки на груди Ньял прожигает Братоубийцу суровым взглядом зеленых глаз. Положив руку на плечо рослого мужчины, он восклицает:

– Потому именно Хакон должен стать следующим конунгом! Ренэйст отдала ему свое сердце, а вместе с ним Ганнар Покоритель отдал ему Чертог Зимы! Уж если кто и достоин этого, то только он!

Слова его вновь пробуждают бурю. Ярлы стремятся перекричать друг друга, желают быть услышанными и грозят кровавой расправой каждому, кто только посмеет перебить. С осуждением смотрит Витарр на Ньяла, словно бы желающего намеренно стравить северян друг с другом. Если б не знал о тяжком его характере, полном ярости и огня, то решил бы, что так оно и есть. Вот только странным таким способом стремится Ньял доказать свою правоту, считая мнение свое истинно правым.

Кто знает, сколько споры эти продолжались бы, если бы не прервал их тихий голос, полный некой силы, которая не позволила ему остаться незамеченным в гуле разъяренных голосов:

– Из совета в совет ходите вы кругами. Одни и те же слова перекладываете из уст в уста и ни к чему прийти не можете. Вы подобны детям, что не в силах поделить единственную игрушку. Всем она желанна, да так никому и не может принадлежать.

Слабее своего голоса кажется Ове, сын Тове. Единственный из всех присутствующих сидит он за столом, и за плечом его стоит верная мать, придерживая сына за плечи. Белоснежным пятном кажутся Сванна и единственное ее дитя на фоне освещенных пламенем темных фигур. Сам Тове ярл стоит в первых рядах, желая вершить судьбу своего народа, в то время как сын его, лишившийся в набеге левого глаза, поднимается на ноги тяжело, придерживаемый заботливыми руками своей родительницы.

И без того тонкий, хрупкий, словно льдинка, от полученных ран до сих пор не может оправиться Ове. Видит Витарр, с каким сожалением смотрит на наследника Ока Одина Олафсон; подобно ему, Товесон приходился его сестре побратимом, и невольно кровь ее связала их нерушимыми узами. Ньял делает было шаг, но Ове поднимает руку, одним только жестом останавливая его.

– Для чего все эти советы, – продолжает Товесон, опираясь на руку Сванны, – коль не можете вы принять решение? Нет в вас благоразумия, лишь гнев и яд. Вас одурманили злые слова, и сами вы пропитались этой отравой. Как вы не видите, что нет у нас поводов для споров? Не желает Хакон становиться конунгом, ему трон без возлюбленной женщины не нужен. Витарр – сын своего отца, кровь от крови рода Волка. Желает он продолжить дело отца и отца своего отца. Темный наш мир вскоре увидит его сын. Не достаточно ли испытаний выдержал он, для того чтобы получить то, что ему положено?

Ньял опускает взгляд, поджимает губы упрямо. Слова Ове звучат благоразумно. С тех пор, как лишился он левого своего глаза, в народе молва ходит, что юный наследник рода Змея, умный не по годам, – не что иное, как воплощение самого верховного бога Одина. Видят они в Ове Всеотца, что отдал левый свой глаз, для того чтобы ведать обо всем, что происходит в Девяти Мирах. Несмотря на малый свой возраст, слова его имеют вес, и даже горделивый наследник рода Лося готов признать его правоту, когда в уши его, подобно яду, льется сладкий женский голос, отдающий ледяным дыханием самих йотунов:

– Что может знать он о помыслах наших? Как смеет принимать решения за воинов севера? Юнец, что слаб телом, не смеет вершить наши судьбы.

Слова женщины слышит не только он, и проникают они в самое сердце. Отец его, Олаф ярл, тут же вскидывает кулак, разразившись отменной бранью, едва ли не слово в слово повторяя коварный этот шепот, приняв его за собственные мысли. Дернув головой, ощущая, как от голоса этого по телу проходят мурашки, Ньял оборачивается.

Нет в нем удивления, когда подле себя замечает он Исгерд ярл. На лице ее играет коварная улыбка; упивается она творящимся кругом раздором, разве что руки не потирает сыто. Гнев кипит в нем, словно в котле, и приходится Олафсону стиснуть кулаки крепко, впиваясь короткими ногтями в ладони. На тех наверняка останутся глубокие отметины, только не волнует это его. Мыслями возвращается он к Хейд, печальной и потерянной, к Хейд, коей собственная мать велела разделить ложе с безутешным мужчиной. Он помнит, какой холодной была кожа Вороны, когда он выловил ее из ледяных вод фьорда. Помнит, каким печальным было лицо ее, когда они, кутаясь в разбросанные по полу шкуры, сидели подле пламени очага.

«Смерть показалась мне выходом. Единственным, что остался мне доступным».

После пропажи дочери Исгерд ярл сказала всем, что отправила Хейд назад, на Три Сестры, желая удостовериться, что на архипелаге не царит раздор. Ей поверили, ведь корабль ярла, окрашенный черным, действительно исчез. Ньял обошел всю пристань, только нигде не увидел алых его парусов. Ему, знающему правду о том, где сейчас находится Ворона, лишь сильнее хотелось узнать, куда же на самом деле Исгерд ярл отправила свой корабль.

После всего что Хейд сказала ему, ненависть к некогда солнцерожденной рабыне крепнет в юном его сердце все сильнее день ото дня. И, несмотря на то, что Хейд рассказала ему, перед тем как он велел ей скрыться в родных своих землях, вопреки разговору, что состоялся между ним и Ове, Ньял не может поддержать Витарра. Он никогда не найдет в себе для этого силы.

Почувствовав на себе его взгляд, Исгерд ярл сначала косит на него зеленым глазом, а после оборачивается, глядя с презрительным безразличием. И словно бы нет царящего вокруг них шума, нет людей, пронизанных ее ядом. Есть только они, и, о, как бы сильно хотел Ньял вонзить меч свой в самое ее сердце!

Исгерд ярл размыкает губы:

– Хочешь сказать что-то, юный Ньял?

Преисполненный гневом, Олафсон готов возненавидеть свое имя лишь оттого, что она назвала его вслух. Кривится Ньял, поджимая губы, и не пытается скрыть ядовитую издевку, задавая коварный свой вопрос:

– Есть ли вести от Хейд? Когда вернется она с Трех Сестер?

Ярл смотрит на него спокойно, но он замечает, как дергается уголок ее рта. Женщина хмурится слегка, кладет ладонь на свое оружие в обманчиво плавном и спокойном жесте. Никто не смотрит на них, никому нет дела до их разговора. Ньял смотрит в зеленые глаза напротив, проклиная их за то, что у любви его они того же цвета. Мыслями невольно возвращается он к Хейд, и сердце его сжимается в муке.

Улыбаясь, Исгерд ярл, насквозь видящая тяготы юношеского сердца, стремится ранить его посильнее.

– К тебе-то уж точно она не стремится, Ньял, сын Олафа. Хейд презирает тебя, потому не путайся у меня под ногами. Свою дочь за такого, как ты, я уж точно не стала бы отдавать.

Словно от удара вздрагивает он, пошатнувшись. Алым маревом застилает ярость его глаза. Отчетливо видит Ньял лицо плачущей Хейд, дрожащей и готовой погибнуть, лишь бы не исполнять мерзкую волю матери. От гнева не удается ему совладать с собой, и пылко произносит Ньял:

– Разумеется. Вам лучше знать, чего она хочет.

Щурит она зеленые глаза, смотря на него с подозрением и неодобрением. Дай ей волю, и она выбила бы из Ньяла правду о том, что знает он о Хейд. Правительнице Трех Сестер неведомо, где ныне ее дочь, и пусть меньший сын Олафа ярла всегда был раздражающе наглым, но сейчас во взгляде его скользит презрение, направленное исключительно на нее. Практически уверена Исгерд в том, что именно он виновен в пропаже Хейд, да без доказательств не сможет его обвинить. Звездный Холм – могущественный противник, а Олаф ярл готов отстаивать честь любого из своих сыновей до последней капли крови.

И вовсе не важно, чья именно кровь это будет.

– Если хочешь сказать что-то, так говори без утайки. Недостойно воина бросаться обвинениями, не желая отвечать за свои слова. Никогда не подумала бы, что сын Олафа ярла может быть столь труслив и пасть так низко, что станет кривить душой.

Глаза Ньяла вспыхивают яростным огнем самого Муспельхейма. Стискивает он кулаки, столь сильно сжимает челюсти, что даже скулы белеют. Исгерд чувствует, как от взгляда его плавится ее броня, и кладет руку на эфес меча, уверенная в том, что с подобным обвинением ему не справиться. Ньял юн и горд, а уж если нападет первым, то сможет она сделать так, что даже битва эта сыграет ей на руку.