Ганнар Покоритель так же хорош в убийстве своих врагов, как и в веселье во время пира. Хохоча во весь голос, он с силой хлопает проходящую мимо Руну по ягодицам, вынуждая ее вздрогнуть. Та, сдавленно охнув, оступается, едва не роняя бочонок с медовухой. Неуклюжесть беременной женщины побуждает конунга засмеяться лишь громче, и с отвращением наблюдает Ренэйст за отцом.
Жестом велит она Руне подойти ближе, и та, покорно склонив голову, подчиняется. Забирает Ренэйст из рук ее тяжелый бочонок, велит другой рабыне подойти ближе и вручает ей.
– Разлей мед да проследи, чтобы все кубки были наполнены, – отдает она указания, после чего обращается к Руне: – Возвращайся в дом и отдохни. Нечего тебе здесь делать.
Руна ничего не говорит, только это и не нужно – без того видит Белолунная благодарность в ее глазах. Кивает Руна, слегка склоняется в знак почтения, и, положив ладонь под живот, словно придерживая его, направляется в сторону тяжелых дверей. Со своего места наблюдает Ренэйст, как облачается рабыня в шубу, как из Великого Чертога выпускают ее в холод Вечной Ночи, и тут же замечает, как поднимается на ноги Витарр. Оставляет Вит и хмельной свой напиток, и собеседников, с которыми сидел за одним столом. Быстрым шагом подходит к двери – и скрывается за ней следом за Руной.
С чего бы брату идти за отцовской рабыней? Вряд ли беспокоит его ребенок, коего даже братом – или сестрой – назвать не может из-за решения конунга. Для чего тогда следует за ней?
Отец не торопится начинать разговор, ради которого собрались они нынче в этих стенах. Ждет ли кого-то или же желает утолить свою праздность? Ренэйст не знает, чего ожидать, и вряд ли хоть кто-то из присутствующих догадывается, что думает о происходящем сам конунг. Среди гостей уже растет недовольство, видит она, как перешептываются они, бросая гневные взгляды в сторону конунга. Никак до распрей дойдет?
От мыслей этих отвлекает луннорожденную появление скальда. Молодой мужчина, вряд ли многим старше ее самой, при помощи уже подвыпивших воинов взбирается на один из столов, чтобы лучше слышно было его во всех сторонах Великого Чертога, и удобнее перехватывает свой музыкальный инструмент. Пальцы трогают струны, и первые строки сплетаются в песню, печальную и протяжную, повествующую о гибели богов. Замолкают присутствующие, слушают, затаив дыхание, окутанные тоской о былой, неизвестной им жизни. Глубокий голос скальда поднимается ввысь, отталкивается от древних сводов, да так и поднимается до самых звезд, к безучастной Луне, чье холодное око неустанно следит за ними.
Окончание баллады встречается яростными криками и звоном кубков. Силятся луннорожденные скинуть с себя оковы печали, сковавшие их, стряхнуть иней погребенных в их душах сожалений. Не боятся дети Одина боли физической, но душевные тяготы приносят им нестерпимые муки. Говорят, что осколки льда покоятся в груди у них, но Ренэйст знает – ничто не может болеть с такой силой, как сердце, полное горя.
Ренэйст делает глоток медовухи из своего кубка, замечая, как украдкой стирает мать слезы со своего лица. На фоне веселья, беснующегося в сводах Великого Чертога, кажется кюна еще более печальной, словно сотканной из снега и горя. Отставив кубок в сторону, тянет Ренэйст к матери руку, нежно сжимая хрупкие ее пальцы, и улыбается, стоит Йорунн поднять на нее печальный свой взгляд.
– Старая сказка не должна печалить тебя столь сильно, мама.
Кюна улыбается ей нежно, отвечая:
– Если перестанем печалиться от этих историй, волчонок, то потеряем себя.
Не знает Рена, что ответить матери на эти слова. Больше старых сказок печалит ее то, что народ их столь отчаянно цепляется за свое прошлое. Согласна она с тем, что необходимо чтить его и помнить, но искать свою судьбу в отголосках чужих жизней… Не для того она была рождена, не для того ведут они эту борьбу.
– Не забыл ли ты, Ганнар-конунг, – прорывается сквозь общее веселье звонкий голос, – для чего мы все собрались сегодня в этих стенах? Не для того же, чтобы попусту набивать животы яствами да выпивкой!
Стихают разговоры, недовольно выискивают воины взглядами наглеца, посмевшего прервать их пиршество, только он и не думает скрываться. Едва ли не вскакивает на ноги Белая Волчица, стоит знакомой фигуре выйти вперед, являя себя собравшимся. Статная женщина смотрит на конунга Чертога Зимы темно-зелеными глазами, и взгляд этих глаз тяжел и суров. Говорят, что рождена она под Солнцем и жила там до тех пор, пока не явились на горизонте полосатые паруса. Инга – так звали черноволосую рабыню с диким нравом, которую Эгилл-ярл привез с собой как трофей.
Стоит теперь в Великом Чертоге подле других воинов Исгерд-ярл, и нет в ней больше Солнца.
– Не для того везла я дочь свою сюда с самых Трех Сестер, чтобы прозябать здесь, – говорит она, скривив тонкие губы. – Угощаешь ты на славу, Покоритель, да поесть мы могли и в своих домах.
Дерзость эта восхищает. Кто-то из прибывших в Чертог Зимы воинов выражает свое недовольство, поддерживая Исгерд-ярл, в то время другие противятся, требуя продолжения пиршества. Есть еще время для того, чтобы решить важные вопросы – вот что говорят они, желая отсрочить то, ради чего они прибыли.
Ренэйст находит взглядом Ньяла, но Олафсон и не смотрит в ее сторону. Вглядывается в противоположную часть Чертога, ищет взглядом, и губы его растягиваются в улыбке в тот момент, когда видит ту, которую искал. Хейд встает из-за стола и проходит вперед, становясь несколько позади матери, даже не посмотрев на любующегося ею Ньяла. Увидев ее, Олафсон едва ли не опрокидывает стол, с такой прытью вскакивает он на ноги. Ведет себя, словно мальчишка, и это заставляет Ренэйст коротко улыбнуться, покачав головой.
Влюбленные мужчины временами ведут себя, словно дети.
– И то верно, великий конунг! – восклицает он, расправив плечи, и оглядывается в поисках единомышленников. – Мы жаждем встретить свою судьбу!
Слова Ньяла встречают с бо́льшим одобрением, и не понимает Ренэйст почему. Из-за того ли, что он мужчина, или потому, что часть собравшихся оказалась здесь по причине того, что дело это касается их напрямую? Быть может, и не важна причина.
Ведомо ей, откуда в нем столько огня. Переводит Белолунная взгляд на Хейд, ради которой сын ярла Звездного Холма ныне распушил свой хвост. Лишь смотрит на него мимолетно, но сразу же выпрямляется, расправляя плечи, словно бы выше казаться старается.
Ярла Трех Сестер – островов, находящихся не столь далеко от Чертога Зимы, – жители материка не жалуют. Неприемлемо, чтобы женщина возвышалась над мужчинами, присвоив себе титул, ей неположенный. Даже Ренэйст, будучи дочерью конунга, понимает, сколь велика пропасть между ней и другими воинами. Являясь наследницей отца, она не унаследует титул, а лишь передаст его своему супругу. Исгердярл же намерена посадить на трон Трех Сестер свою дочь, в то время как Хейд лишь исполняет волю матери. Желает ли она сама этого? Не знает никто, что происходит в молчаливых ее думах, но сколько раз насмешливо подмечали, что покорности ее хватило бы и на мать. Даже сейчас молчит она, смотрит холодно, а на лице такое безразличие, словно бы все, что происходит, и вовсе ее не затрагивает. Исгерд же огнем пылает, и слова ее сочатся ядом.
Едва исполнилось Ренэйст восемь зим, когда Исгерд-ярл предложила, чтобы дочь конунга Чертога Зимы гостила на Трех Сестрах. Символом доверия служили подобные визиты доброй воли и мира, царившего между островами и материком. Оберегала ярл свои владения от нападения могучего соседа, коего опасалась, защищала дружбой собственной дочери и будущей кюны. Прибывай на архипелаг Витарр, союз можно было бы заключить гораздо легче, только вот не он наследник своего отца. Сама Белолунная с нетерпением ждет, когда же драккар умчит ее к островам, названным в честь норд – Урд, Верданди и Скульд, от чего и зовут их Тремя Сестрами. Дикими, непокорными кажутся острова, совершенно не похожими на лес, окружающий родные стены. Влекут скалистые берега и пушистые ели, чьи заледеневшие ветви касаются самой земли. Любимым укрытием для Ренэйст были эти шатры в их с Хейд детских играх, когда охотились они друг на друга. На Урд, старшей из Сестер, раскинулся Глаз Ворона, и не отделяют стены его от леса. Дышится там свободнее, и не чувствует Ренэйст спиной тяжелого взгляда погибшего брата, смотрящего на нее сквозь толщу воды. Исгерд-ярл же относится к гостье столь строго, как и к собственной дочери, одинаково строго воспитывая их. Несмотря на это, так и не удалось им достаточно сблизиться, чтобы могли они назвать себя сестрами. Тихая, нелюдимая Хейд немногословна и глядит так, словно все, что окружает, ей вовсе неинтересно. Ледяной Госпожой прозвали Хейд воины матери, и губы ее никогда не трогает полумесяц улыбки.
