Смерть Хэльварда подкосила ее больше, чем мужа. Долго лила она горькие слезы, умоляя сохранить ей Витарра, не отправлять сына воспитываться на островах, с глаз конунга долой. Ганнар не желал видеть его, винил в том, что случилось в ту ночь, а Йорунн не могла пережить потери еще одного сына.

В ту ночь любовь к супруге угасла в нем.

Чуть поодаль от очага видит она Сварога. Еще мальчишкой привез его из набега ее дед, Леннеконунг, да так и прожил солнцерожденный среди них всю свою жизнь. Руки его работают с тканью, да только не с гобеленом, а огромным полосатым парусом, бо́льшая часть которого лежит у него в ногах. Нет от паруса смысла, ведь и ветров больше нет, чтобы вдыхать в него жизнь, оттого хранят его как дань прошлому.

Многое, что осталось в их мире – лишь дань. Только вот никто не смеет задать вопрос о том, кому же она предназначена.

Старик замечает ее первым. Поднимает на Рен взгляд выцветших глаз, кривит губы в усмешке, обнажая редкие зубы. Перестает шить, складывает руки на парусе да говорит так громко, что кюне пора заметить, что не одни они больше в конунговом доме.

– Хорош у тебя нос, красавица.

Ренэйст цокает на него языком. Сварог возвращается к своему ремеслу, покачав головой. Закидывает в рот сухой хлеб, смоченный в молоке, и продолжает шить, напевая что-то на своем языке. Многие рабы, привезенные сюда, знают язык луннорожденных, да только и свой забывать не хотят. Словно бы это что-то изменит, словно бы что-то вернет.

Йорунн наконец замечает свою дочь. Бескровные губы ее трогает улыбка, а в потухших глазах мимолетно вспыхивает живой огонек. Тянет к Ренэйст узкую ладонь, и шагает луннорожденная к матери, позволив той увлечь себя на скамью. Бедром она прищемляет юбку материнского платья, но кюна даже и не обращает на это внимания. Опускает Рена голову, прячет от Йорунн свое лицо; тревожиться будет мать, винить Хакона, если увидит.

– Ох, бедняжка! – восклицает она, сжимая пальцы дочери в ладони. – Совсем околела!

– Не околела.

Двигает она гобелен, что едва не падает на пол, и кладет голову на материнские колени. Заботливые руки начинают гладить светлые волосы, и, окутанная ее теплом, Рен закрывает глаза. Тяжко ей видеть мать такой подавленной, только не зацветет она больше, не порадуется. Белолунная знает, что и сейчас ее глазам вернулась прежняя печаль. Лицо кюны полнится грустью, а единственное, что может вернуть ей радость, покоится на дне Зеркала Вар.

Мечтает она, что вот-вот заскрипит снаружи снег, откроется дверь и войдет в жаркий дом Хэльвард, и будет он в самом зените двадцать четвертой своей зимы. Только не быть этому. Не открыть ему двери, не войти в дом. Лежит ее брат в холодной воде, да там и останется.

– Ну-ка, – велит Йорунн, – вставай. Садись у огня, обогрейся. Не пристало дочери конунга ходить, подобно льдине. Руна! Принеси питья горячего!

Опускается Ренэйст на пол и вытягивает ноги к огню, радуясь, что матушка так и не заметила все еще красный после удара нос. Улавливает движение в одном из углов дома, устремляет взгляд в ту сторону, удивляясь тому, как сразу не заметила. С лавки встает девушка, примерно одной с ней зимы, откладывает в сторону свое рукоделие. Проходит мимо, опустив низко голову и положив ладони на живот.

Руна носит в чреве дитя Ганнара Покорителя.

Не может она понять, как мать мирится с этим. Старается, но не может. Конечно, среди луннорожденных мужчин обычным делом считается зачать ребенка от рабыни или наложницы, а после принять его в род, особенно если рождается мальчик, только сама Белолунная ни за что не простит подобного унижения. Оттого таит она обиду на отца, смотрит зло на Руну, да и на мать, что терпит подобное, злится.

Йорунн молчит. Садится на лавке позади дочери, кладет на колени костяной гребень и начинает расплетать косы. В волосах Ренэйст много бус – серебряных, деревянных и сделанных из костей. Их кюна складывает рядом, чтобы позже вплести в новую прическу. Вот струятся по спине длинные волосы, белые, словно молоко, скользит сквозь пряди гребень, заставляя серебром переливаться в свете очага. Тихо мурлычет что-то Йорунн, трещит огонь, хрустит сухарями старый Сварог, шуршит юбкой подходящая ближе Руна. Останавливается она по другую сторону, держит в руках ковш с питьем, который вешает на крюк, закрепленный над пламенем, и помешивает его содержимое деревянной ложкой. Стоит, не поднимая взгляда, а дочь конунга вглядывается в ее лицо, хмуря брови.

– Где Витарр?

Гребень замирает лишь на мгновение, но Ренэйст успевает почувствовать, как дрогнули руки матери.

Разговоры о Витарре никогда не начинаются при конунге, не желающем слышать даже его имя. Но Покорителя здесь нет, потому Рен может не бояться его гнева. Мать молчит, только вновь скользит гребень сквозь ее волосы. Не торопит ее Ренэйст, ждет, когда сама заговорит.

– Не знаю, волчонок, где бродит твой брат. – Слова эти звучат с горечью, от которой на душе тоскливо становится. – Ушел раньше, чем я глаза открыла.

Витарру позволено жить в доме конунга, только сам он, став старше, спешит уйти как можно раньше и вернуться как можно позже. Знает, что не рады ему здесь, и ни материнская любовь, ни поддержка сестры не делают для него теплее домашний очаг. Один взгляд конунга, полный презрения – и Витарр вспоминает, где отныне его место. Правда кроется в том, что нигде ему нет места. Должно быть, даже на порог Великого Чертога не пустят его по прибытии гостей. Ренэйст знает – брат жалеет о том, что не позволила мать сослать его на Три Сестры, где царствует Исгердярл. Быть может, жизнь на островах, вдали от родного Чертога Зимы, была бы легче.

Косы ложатся ровно, и тихо стучат в них друг об друга бусины, неразлучные ее спутницы. Каждая – память, прикосновение родных рук, сокровище, ведущее в детство, и милее они ей, чем драгоценные обручи и тяжелые самоцветы. Одну, вырезанную из дерева дрожащей рукой, преподнес в ночь рождения сестры в качестве дара Хэльвард, другую привез из набега Хакон, вручая вместе со своим сердцем. У каждой своя история, у каждой свое место в тонком полотне волос. Но Йорунн этого мало, она венчает голову дочери серебряным обручем, украшенным лунными камнями, слезами небесного светила. Любимое украшение, один из первых даров супруга отдает кюна сейчас своей дочери, улыбаясь ей тоскливо и нежно.

Истинная дочь Луны сидит подле очага, позволяет плести себе косы, как нити судьбы, что прядут вечные норны.

Руна переливает дымящийся напиток в деревянную кружку и подает ей. Тепло обжигает пальцы, а следом – язык, стоит Ренэйст сделать первый глоток. Мед сладок и греет нутро, прогоняет все печали и страхи. Проходится языком по губам, собирая пряную сладость, и поворачивает голову, проводив взглядом вновь скрывшуюся в своем углу Руну. Она берет в руки рукоделие, окунается в него с головой, но видит Ренэйст, как напряжены ее плечи. Чувствует на себе взгляд дочери конунга, и дрожат ее пальцы, сжимающие иглу.

Как бы чувствовала себя Рен, окажись она на ее месте? Лицом к лицу с женщиной, от супруга которой она ждет ребенка, живя в доме, в котором живут их дети, что одной с ней зимы. Как только могла Руна допустить для себя подобное унижение?

– Вот так, – ласково говорит Йорунн, накрыв плечи дочери ладонями, вырывая ее из омута размышлений, – осталось лишь приодеть тебя.

Встает она, заставляя дочь прижаться спиной к скамье, а не к собственным коленям, и Ренэйст смотрит на нее настороженно. Наверняка хочет мать нарядить ее в платье, напомнить, как до́лжно выглядеть женщине, только вот удивляет кюна. Бережно достает Йорунн из сундука синюю рубаху, украшенную на вороте и рукавах серебряной вышивкой, рассматривает со всех сторон, проверяя, нет ли дыр и пятен, а после протягивает владелице. Теряется Ренэйст, с благодарностью принимает подобный дар. Дорогого стоит такая рубаха; приятна ткань, красива вышивка. Достойно будет выглядеть Ренэйст подле гостей, прибывших в Чертог Зимы.

Тянет руки, обнимая кюну, касается нежно губами ее щеки.