Из свиты, прогуливающегося внизу императора, на него посмотрел актер. Длинный, худой с кадуцеем в руке и крылышками на сандалиях. Наверняка, изображал Гермеса. Только шрам, опускавшийся из-под надвинутого на лоб петаса, явно расходился с образом проводника душ.

Его спасли. Под покровом ночи, еще не арестованные христиане, сняли его и еще нескольких обреченных с соседних столбов…

Он был болгарским крестьянином Владимиром Петровым.

Он стоял на коленях. Перед ним, на расстеленном на земле ковре лежали чалмы. Над ним, с занесенным ятаганом, стоял молодой янычар, такой же болгарин, как и он. Возможно, это даже был Янко - его племянник, которого восемь лет назад забрали сборщики девширме.

На лице, обезображенном шрамом, было написано нетерпение. Жестокость янычар вошла в поговорку. Владимир протянул руки и надел чалму. Символ, что он согласен принять мусульманство. Рука. Сжимающая ятаган, с сожалением опустилась. Владимир про себя усмехнулся. Подумаешь чалма, это ничего, так, шапка. Главное, что в душе. А вот оттуда истинного бога им никогда не вытравить…

Он был презренным неприкасаемым Парасхитом, извлекателем внутренностей из города Фивы, что на берегах Нила.

За ним гнались родственники умершего, и один из них - худой мальчишка в грязном схенти, с едва заметным шрамом, поднял увесистый камень…

Он не добросил.

По счастью камень оказался слишком тяжел для неокрепшей руки…

…Блаженны мертвые, умирающие в Господе;

ей, говорит Дух, они успокоятся от трудов своих

и дела их идут вслед за ними.

Гвозди впивались в руки, раздирали кожу, сухожилия, мышцы, причиняя нестерпимую боль. Но еще сильнее болело тело. Растянувшееся под собственным весом, удерживаемое одними лишь руками. Здесь оно было превращено в орудие пытки. Или уже наказания.

Его звали Фарес – здоровенный бородатый детина с длинными курчавыми волосами. Зарабатывал он на жизнь тем, что подстерегал богатеев на темных иерусалимских улочках. При виде его далеко не приветливого лица, большинство толстосумов чуть ли не добровольно снимало увесистые кошели. Фарес невесело усмехнулся, и волна боли прошла сквозь него. Помимо прочего, проклятая деревяшка неудобно давила в позвоночник и лопатки. Но как раз это-то и можно было стерпеть.

Долго заниматься подобным промыслом он не мог. Рано или поздно все попадаются. Были и везунчики, они предупреждали Фареса, чтобы он не промышлял слишком долго в одном месте, чтобы не останавливал западных купцов, ибо вместо богатой наживы, можно было схлопотать солидную взбучку. Иностранцы в одиночку по Иерусалиму не ходили. На последнем Фарес и погорел. Кто ж знал, что за этим черномордым следуют пятеро телохранителей с короткими мечами и закрытыми лицами – одни глаза сверкают. Жуть. Хорошо еще, что не убили на месте… А может и плохо, что не убили…

Фарес посмотрел на беснующуюся внизу толпу. Он всегда завидовал наместнику, или священникам, их власти вот так - сверху вниз глядеть на других людей, когда нет возможности различить кого-либо, и пестрая толпа сливается в серую безликую массу. А он – капитан среди человеческого моря, стоящий на мостике непременно стовесельной галеры…

Дождался.

Он вверху, толпа внизу, отчего ж так невесело.

Со стороны людей доносились крики:

- Умри, свинья!

- Что ж ты не спасешь себя?

- Или силенок маловато!

- Сходи же, мы ждем!

- Ой, ой, боюсь. Гляди, как зыркает, сейчас молнии кидать будет!

Толпа веселилась, как на празднике.

Стояли здесь и священники со знатью. В богатых шелковых одеждах, обособленной группой они не опускались до выкрикивания ругательств. Но Фарес видел и отсюда, сияющие торжеством глаза.

Почему казнь всегда привлекает столько народа? И отчего вид чужих страданий так веселит других? Фарес никогда не задумывался над этим. Теперь в самый раз.

Сам он не раз и не два посещал подобные зрелища, и хотя где-то в груди ощущался холодок оттого, что когда-нибудь он сам может сделаться причиной сборища, но атмосфера общего веселья и приподнятого настроения всегда возбуждала.

Особенно много в толпе было женщин. Замученные, с впалыми щеками, хотя бы здесь они получали неожиданное отдохновение. Многие пришли с детьми. Фарес видел, как один бородатый человек что-то шептал на ухо своему большеглазому отпрыску, указывая на одного из казнимых.

Воины в блестящих, переливающихся на солнце доспехах под легкими сагумами, плотным кольцом окружили вершину холма, с трудом сдерживая наплыв толпы.

В центре, на относительно спокойном пятачке несколько солдат увлеченно делили одежду смертников. Фарес порадовался, что после двух недель тюрьмы, его собственные тряпки и без того не совсем чистые, приобрели совсем уж нетоварный вид. Так им и надо. Кровопийцы!

Волна боли вновь прошила тело.

«Интересно, а если плюнуть в тех, внизу, хуже-то все равно не будет…» Мысль показалась забавной, особенно если попасть вон в того – здоровяка, прямо на блестящий шлем…

Фарес знал, что не сделает этого хотя бы потому, что слюны во рту не осталось. Далеко перевалившее за полдень солнце припекало все еще достаточно сильно. И неизвестно что больше приняло мук: жажда, проклятое солнце, раны на руках, или вытянутое тело.

Ох, попался бы ему сейчас тот, кто придумал казнь распятием на кресте…

Фарес, прищурившись, глянул на небо. Долго еще? Ночная прохлада должна принести хоть немного облегчения, хотя он слышал, что ночью на казненных слетаются птицы. Степняки, вороны. Сначала выклевывают глаза, потом… тьфу, лучше не думать об этом.

Распятые на кресте обычно умирали в три дня. Жара, жажда и птицы делали свое дело. Но Фарес знал, были и такие, кто висел и стонал по неделе и больше. Давно сошедшие с ума, облепленные ненасытными птицами, они дергались, подавая некоторые признаки жизни.

Не дай бог дожить до подобного.

Единственная надежда была на то, что сегодня пятница. На завтрашнюю субботу тел могли и не оставлять, поэтому, скорее всего, их прикончат еще сегодня вечером.

- Что же ты не позовешь своего отца?

- Глядите, настоящий царь, и крона есть!

Не унималась толпа.

Фарес посмотрел на того, к кому относились эти крики. Из распятой сегодня троицы крест того стоял в центре.

Нормальный человек. Слегка вытянутое лицо с тонким носом, длинные волосы, слипшаяся от запекшейся крови борода. Человек смотрел на людей внизу. На голове его действительно, наподобие короны был надет венок, сплетенный из колючих веток. Колючки сильно расцарапали кожу, и кровь оставила на лице багровые, почти черные от солнца полосы.

- Говорят, ты грозился разрушить храм!

- Ага, а потом вновь создать его!

- Храм разрушить может, а сойти с креста нет!

Над головой человека, единственного из трех, была прибита табличка. Фарес присмотрелся. Начертанные на ней значки ничего не говорили грабителю – читать он не умел. А жаль. Еще отец его – благородный Соломон говорил… Какая теперь разница, что там молол этот пьяница!

Один из солдат – тот самый толстяк обернулся и в упор посмотрел на Фареса.

Ну и рожа. Жарко бедняге, аж лоснится от пота. И шрам. Почти свежий, на все лицо. Это кто ж его так? Впрочем, так им и надо.

Чего только он на меня уставился?

Здоровяк окинул оценивающим взглядом Фареса. С головы, точнее с прибитых к перекладине рук до свободно свисающих ног и удовлетворенно хмыкнул.

«Радуется, свинья, чтоб ты лопнул!»

Вдруг ни с того, ни с сего солдат ему подмигнул. Фарес опешил. Он не знал этого человека, или знал… Что-то шевельнулось внутри. Этот шрам… все незнакомо, но вот шрам… И имя: Рип Винклер, странное имя, не наше. Не иначе, как варварское. Откуда оно взялось? А ведь знакомое имя-то…

Громко застонал третий из казнимых – он висел дальше всего от Фареса, с того края холма.

- Если ты говоришь, что сын бога, почему же ты висишь здесь, спаси нас! – в голосе его слышались нескрываемые злость и насмешка. Обращался он к распятому в центре, тому, что в венке.