Осипов заскучал.

— Надоело, — сказал он Литвинову в перерыве. — Одно и то же.

Литвинов молча кивнул головой:

— Странно, что до сих поршне возникло конфликта.

— Всему свое время. Ершов на стреме. Эта падла знает, что делает. И повода пока не было. Ты заметил, что люди обходят острые углы? Хотя был момент, когда я чуть не сорвался.

— Ты? Тебя же нет в списках выступающих!

— А какое это имеет значение? Я бы в порядке реплики… Помнишь, когда заговорили о крайностях; крайность быть инженером, крайность быть экономистом, крайность быть кем угодно, только не партработником. Говорили так, будто они что-нибудь смыслят в этих делах. Единственная крайность помимо партработы, в которой они преуспевают, это крайность быть чекистами. Подменили, гады, НКВД, сажают людей, будто не НКВД вооруженный отряд партии, а партия одно из подразделений НКВД. До чего докатились: победу в соцсоревновании присваивают в зависимости от количества выявленных врагов. Кто больше выявил…

— Предал…

— Вот именно… тот и передовик. Чуть не сорвался.

— Что удержало? — засмеялся Литвинов.

— Не хватило пороху.

— Умным стал, рассудительным. Верно говорят: за битого двух небитых дают.

— Точно. Так и подумал: пусть кричат небитые.

— Правильно поступил. Сейчас на эмоциях, если ты против официальной линии, далеко не уедешь. Гавкнешь бездоказательно — свалишься, как говорит Малкин, на нары…

— На парашу!

— Во-во! И на парашу тоже.

— Смеемся. А честность, принципиальность все-таки вытесняют.

— Это явление временное. Ну, не может, не мо-ожет оно длиться бесконечно.

— Подлецы захватывают власть. В качестве подпорок подтягивают к себе такую же… мерзость. Так и ползут в связке, помогая друг другу.

— Ничего, ничего! В наше время оступиться несложно. Кстати, тебя не насторожили выступления Шовгеновой и Чекаловского о Хакурате? Почему так взъярились?

— Черт их знает, что у них там творится. То слагают о человеке легенды, то смешивают с грязью. Что-то замыслили.

— Это Чекаловский. Для затравки выпустил Шовгенову, посмотрел реакцию, а потом и сам не только «поддержал», но развил концепцию.

— Игра. Видно, готовят новый удар по коммунистам Адыгеи.

Выступление Шовгеновой — делегата от Адыгейской парторганизации, действительно прозвучало резко и неожиданно.

— Враги народа в Адыгейской области, — прокричала она в зал, невпопад жестикулируя левой рукой, — орудовали долгое время под руководством Хакурате, который возглавил всех этих врагов, давая им установки! Этот факт установлен! Сами колхозники требуют, чтобы сняли его имя со многих предприятий и колхозов!.. Имеется в крае улица, которая названа его именем, улица, где он жил. Предприятия, школы, комбинат, ряд колхозов, районов… Я думаю, что мы должны положить этому конец! Хотя его нет, но надо положить конец этому, чтобы мы его имени даже не слыхали! Это враг, который нашей социалистической Адыгее не давал возможности расти, мешал развиваться. Адыгейский народ очень взволнован, требует, чтобы именем Хакурате не были названы предприятия и колхозы!..

Чекаловский говорил солидно, со знанием дела, замуровывая имя вчерашнего кумира в мощную стену забвения:

— Хакурате и его ставленники, пользуясь политической беспечностью парторганизации, умело проводили вражескую работу, обманывали адыгейский народ, травили честных борцов за дело коммунизма. Они предавали интересы трудящихся, а Хакурате создавали ореол вождя. Все эти дворяне, князья, являясь не только ставленниками, но и пособниками Хакурате, даже после его смерти оставались в Адыгее и проводили вражескую работу. Понимая, что Адыгейская область является в основном сельскохозяйственной областью, они всю свою вражескую работу направляли на развал МТС. Они засоряли поля, вредили в землеустройстве, готовили кадры не из простых адыгейцев, а из князей, дворян, детей эфенди. Являясь ярым националистом, он ставил задачу отделения Адыгеи от России в пользу капиталистических государств, добивался разрешения на въезд в СССР белоэмигрантов, проживающих за границей, препятствовал мероприятиям партии по коллективизации сельского хозяйства, а перед самой коллективизацией добивался того, чтобы в избирательных правах были восстановлены бывшие крупные раскулаченные кулаки. И тысячу раз правы Газов и Шовгенова, когда утверждают, что в Адыгее осталось еще очень много невыкорчеванных врагов…

«Дела-а-а! — удивлялся Осипов. — Видно, и впрямь нет у нас ничего святого, нет ничего такого, что со временем не подвергалось бы переоценке. Что сегодня с утра было со знаком плюс, к обеду уже становится со знаком минус. К чему же мы в итоге придем? Чем возгордимся перед потомками, если все вчерашнее сегодня охаивается и отвергается? Не получится ли так, что следующие поколения, как и мы, все, построенное нами, будут рассматривать как построенное врагами народа. Все отвергнут и разрушат и начнут строить заново… И опять с морями крови? Жутко. Не дай бог пережить нашим внукам то, что пережили мы и наши дети!»

К выборам нового состава пленума крайкома Осипов отнесся равнодушно. Не потому, что ему было безразлично, кто станет у руля краевой парторганизации, под чьим чутким руководством придется строить светлое будущее. Тех, кто будет избран, он знал наперед и не ждал сюрпризов, потому что все идет по сценарию и кому положено войти в состав пленума — тот войдет. Однако он — ошибся. То ли исполнители плохо выучили роли, то ли делегаты проявили строптивость, но первым, чья кандидатура была провалена, оказался тот самый Зеленков, который непочтительно обошелся с Газовым. Все, казалось, шло гладко и Ершов готов уже был поставить вопрос о включении его в списки для тайного голосования на голосование, когда прозвучал вопрос, повергнувший Зеленкова в уныние, и не случайно, потому что оказался для него роковым.

— Скажите, товарищ Зеленков, — спросил у него вкрадчивым голосом не назвавший себя делегат, — по окончании Московской военно-педагогической школы вы приказом Реввоенсовета Республики были направлены для учебы в Толмачевскую академию — ныне академию имени товарища Ленина, так?

— Так, — ответил Зеленков, доброжелательно улыбаясь. — И окончил ее в двадцать седьмом году.

— В период, что вы там находились, была толмачевская оппозиция. Какое отношение вы к ней имели?

— Никакого. В период моей учебы там была троцкистско-зиновьевская оппозиция. И Толмачевская академия стояла тогда в первых рядах борцов за линию партии. Это хорошо знают ленинградские рабочие. У нас тогда была сосредоточена вся литература и мы разносили ее по заводам, потому что были там пропагандистами. Толмачевская оппозиция возникла после нашего выпуска и участие в ней, насколько мне известно, принял преподавательский состав академии и первый и второй курсы. Там в это время были курсы комиссаров и начальников политотделов дивизий.

— А вы не участвовали?

— Нет.

— А в демонстрации седьмого ноября двадцать седьмого вы участвовали?

— А как же! Нам было дано задание во что бы то ни стало оттеснить оппозиционеров, не допустить их к трибуне, что и было сделано: их оттеснили на Халтуринской улице.

— Где и в каком деле отражено ваше участие в толмачевской оппозиции?

— Нигде. Потому что в толмачевской оппозиции я не участвовал.

— Всем известно, что большинство толмачевцев участвовало в оппозиции. Какую вы занимали линию и кто может подтвердить, что вы вели беспощадную борьбу против оппозиции?

— Я еще раз утверждаю, что к толмачевской оппозиции никакого отношения не имею, так как она организовалась после нашего выпуска. Мы — наш курс — вели борьбу с троцкистско-зиновьевской оппозицией. Мне не довелось даже ознакомиться с толмачевской резолюцией. О ее содержании нам рассказал Ворошилов на одном из совещаний Московского военного округа.

Поступило предложение прекратить вопросы.

— И отвести кандидатуру!

— Для отвода нужны мотивы! — вскочил с места секретарь Незамаевского РК. — Предлагаю продолжить обсуждение.