— Все допрошенные утверждали, что Осипов, Литвинов, Галанов, Ильин готовили теракт против Малкина, Сербинова, Газова и, кажется, Ершова. Я эту часть показаний поставил под сомнение и стал передопрашивать Осипова и других.

— Что получилось в результате? — спросил Бычков.

— Местный террор отпал и получилась подготовка покушения на товарищей Андреева и Сталина.

— Чем это подтверждалось?

— Массой агентурных материалов и показаниями самого Осипова, которые он собственноручно писал в присутствии и. о. прокурора края Востокова. Правда, ряд моментов при этом отпал, но были получены новые обличительные данные.

— Разговоры с Осиповым о терроре союзного масштаба велись до ареста Малкина или после?

— Др ареста. Но после ареста он был передопрошен и подтвердил свои прежние показания.

— Какая необходимость была передопрашивать, если он постоянно твердил одно и то же?

— В мое отсутствие в Краснодаре товарищ Шулишов дал указание моему заместителю Кармилу передопросить Осипова с учетом новой ситуации. В результате разлагающего воздействия на него начальника тюрьмы и одного из оперуполномоченных УНКВД Осипов отказался от ранее данных признательных показаний.

— При каких обстоятельствах он восстановился?

— Я убедил его не вводить следствие в заблуждение.

— Убедили как? Применили меры физического воздействия?

— Нет. До этого дело не дошло. Хотя, не скрою, намерение такое было.

— Что же вас удержало?

— Удержал Осипов своим чистосердечным раскаянием.

— Ваше мнение об Осипове?

— Это несомненно враг, но доля наносного в деле имеется.

— А не больше ли наносного?

— Суд разберется.

— Суд уже разобрался. Разве вы не знаете, что дело разваливается, все отказываются от изобличающих Осипова и его… поостерегусь сказать сообщников, скорее — товарищей по несчастью, показаний, и утверждают, что оговор и самооговор допущены в результате применения ко всем, проходящим по делу, нечеловеческих пыток.

— Я лично пыток ни к кому не применял. Есть агентурные материалы, которые перекрывают признательные показания Осипова.

— Есть или предполагаются?

— Есть.

— Сколько агентов давали информацию?

— Сначала один, затем подключился второй. Была внутрикамерная разработка.

— Чем вы докажете, что агент не подписывал донесения, составленного его хозяином?

— Извините, но это уж слишком.

— Как оказалось, что некий Щекотов стал давать показания на Осипова, которого в глаза не видел?

— Он писал их по собственной инициативе сразу после ареста Осипова.

— А он утверждает, что ему подсказали, о чем писать. Запугали и потребовали написать под диктовку. На очной ставке выяснилось, что он действительно Осипова не знает. Вы проводили очные ставки?

— Нет.

— Почему?

— Не было противоречий. И потом — Малкин и Сербинов запретили их проводить.

— А почему запретили, вы над этим задумывались? Ведь вот выяснилось, что Щекотав давал показания под нажимом.

— Помимо Щекотова показания давали и другие, которые убеждали, что Осипов враг.

— Малкин и Сербинов показывают сейчас обратное.

— Они не вели следствие.

— Они приказали сфабриковать дело и тщательно контролировали ход фабрикации. Со временем им показалось, что местный террор звучит неубедительно, и передали вам, как крупному специалисту по фальсификации, чтобы вы переквалифицировали дело на центральный террор. Разве не так?

— Вы, товарищ Бычков, торопитесь, вам не терпится приклеить мне ярлык. Я ведь не враг себе, и липу, в коренным образом изменившейся обстановке, в Военную коллегию Верховного Суда СССР не направил бы. Ошибки в следствии возможны, особенно если их совершению способствуют подследственные своим непредсказуемым поведением.

— Ладно, Бироста. Не обижайтесь на меня, неразумного. Я действительно маленько перебрал, возобладали эмоции, но кто из нас этим не грешит? Конечно, было бы хорошо, если бы к этому вопросу не пришлось больше возвращаться.

От Бычкова я ушел расстроенным. Неужели дело действительно лопнуло? Неужели сами Малкин и Сербинов стали его могильщиками? Неужели все, что давали свидетели и сообщники, — ложь, а донесения агентов — липа? А я — пешка в грязной игре? На что ж они рассчитывали, фабрикуя дело? На «тройку»? Но ее ликвидировали и их тоже. А я? А я теперь в ответе за всех? Но дело даже не во мне: могли бы пострадать прекрасные люди, большевики. Хорошо, что есть суд, способный умело выявлять и исправлять допущенные ошибки. Бычков прав: если бы я провел очные ставки — я бы предотвратил ошибку. Все эти дни я живу в постоянной тревоге. Хочу одного: чтобы правда восторжествовала».

Кабаева арестовали в тот самый день, когда Берия стал наркомом, — 8 декабря 1938 года. Взяли тихо, без шума — он не сопротивлялся, не возмущался, ибо знал: пришел его час. Допросили в тот же день. Он не запирался, вел себя скромно и на вопрос следователя, занимался ли он вредительской деятельностью при ведении следствия, отвечал утвердительно. В чем она выражалась? В незаконных арестах, в истязании обвиняемых, в фальсификации уголовных дел. Кому это было нужно? Требовала Москва. Она спускала на места разнарядки, устанавливала сроки проведения массовых операций по изъятию так называемого контрреволюционного элемента, определяла минимальные пределы арестов. Москва — это кто? Это наркомат внутренних дел СССР. Стало быть, Ежов? Ежов и его присные. Тому есть доказательства? Есть архивы, есть живые люди и есть… мертвые. А что мертвые? Мертвые молчат. Нет. Мертвые говорят больше живых; потому что пытками их уже не запугать. Результаты допроса, кажется, удовлетворили всех. Да это, собственно, и не допрос был, а так, ознакомительная беседа.

На следующей встрече следователь ни словом не обмолвился об извращенных методах ведения следствия. Его интересовал террор.

— Террор? — удивился Кабаев. — Террор против кого?

— Следствие интересует не террор вообще, а конкретные террористические акты, направленные против руководителей партии и правительства.

— Против руководителей? Но все они живы и здоровы, и я не знаю ни одного факта покушения…

— Ты не знаешь — следствие знает. Тебя никто не спрашивает о терактах как о свершившихся фактах. Рассказывай об их подготовке.

— Но такого не было!

— Не было? Придется тебе маленько освежить память… расшевелить извилины.

Странное восприятие: он видит на окровавленном полу распластанное тело, которое исступленно терзают сапогами трое дюжих гэбэшников. В жизни ему не единожды доводилось видеть подобное, но то было с другими, когда он не ощущал боли, когда били не его. Сейчас измываются над ним. Вот юркий офицеришко в белой, забрызганной кровью рубашке запрыгивает к нему на живот и неистово мнет носками сапог, выворачивая подошву так искусно, словно растирает окурки по жесткому полу. Возникает нестерпимая боль, и Кабаев орет благим матом. Странно. Бьют вроде бы не его, иначе он не смог бы наблюдать это со стороны, а боль причиняют ему, ему нечем дышать. Над ним хлопочут, что-то кричат, чего-то требуют, чем-то грозят. Наползают сумерки, он блаженно закрывает глаза и теряет сознание. Его приводят в чувство, дают попить и снова бьют.

Примерно за неделю до очередного допроса Кабаева навестил в «одиночке» старший следователь следчасти НКВД лейтенант госбезопасности Миронович.

— Как жизнь, Иван Леонтьевич? — спросил он, приветливо улыбаясь. — Как отдыхается? Только не говорите, что в Сочи лучше — это я и сам знаю. Здесь, как вы заметили, не курорт, но жить можно. Тем более что после того печального случая мы делаем все возможное, чтобы вам было легче.

Он вынул из папки несколько листов чистой бумаги и карандаш, достал из нагрудного кармана гимнастерки сложенную вчетверо записку.

— Вот здесь, Иван Леонтьевич, вопросы, на которые вам следует ответить. Можете черкать, вносить поправки, дополнения, то есть подготовите черновичок. Главное внимание уделите Дагину и Малкину, особенно — Малкину. Покажите их роль в подготовке террористических актов против руководителей партии и правительства. Мелочовку отработаем походя, а над темой террора поразмыслите капитально. Пишите так, как вы себе это представляете, откорректируем, когда будем писать начисто.