— Существуют, — ответил Ершов. — Я проверял.

— Дело не в том, существуют они или нет. Дело в том, что ЦК заранее все предопределил, а это значит, что он готов сдать меня после первого же плевка в мою сторону. — В тоне, каким это было сказано, звучала откровенная обида.

— Не выдумывай и не паникуй, — завилял Ершов глазами, избегая встретиться взглядом с Малкиным. — Кому поручим проверку? Против инструктора Солонова не возражаешь?

— А у самого ума не хватит проверить? Инструктор Солонов… Растрепал по всему крайкому, что Малкин враг… Кстати… Ты помнишь, что вчера натворил?

Ершов побледнел.

— Нет, — соврал он, — а что?

Малкин почти дословно повторил рассказ Сербинова. Слушая, Ершов непроизвольно дергал головой и вдруг стал часто и трудно икать.

— Смотри, не выблюй на меня свои эмоции, — жестко предупредил Малкин, довольный произведенным эффектом, и вдруг, с наглостью, удивившей Сербинова, закричал: — Ты мне скажи, кому я должен поручить расследование этого факта? Избиение сотрудников госбезопасности при исполнении служебных обязанностей — это уголовщина. И тут тебе не помогут ни те, с кем ты учился в Институте красной профессуры, ни те, с кем ты работал на кафедре Промакадемии. А компрометация первого секретаря крайкома Газова и меня, как начальника УНКВД, пропаганда террора среди населения? И потом, что это за выражение: «Ты мой холуй»? Чекиста, который приставлен к тебе для охраны, ты используешь в хвост и в гриву, заставляя чуть ли не задницу тебе подтирать, сталинского чекиста ты называешь холуем? А? Чего молчишь? Пришлепал с какой-то вшивой жалобой, попугать решил, чтоб вчерашнюю выходку не заметили? Да я всю эту мразь, обливающую грязью и клеветой органы государственной безопасности, сегодня же превращу в лагерную пыль. Понял? А теперь скажи, как мне тебя спасать? И надо ли спасать вообще?

Ершов молчал, опустив глаза. Конечно, он понимал, что не вмешайся Малкин сейчас в его судьбу, ему за вчерашнее не поздоровится. Прежде всего — исключат из партии, а дальше все пойдет по отработанному сценарию. Понимал и то, что влип с этой дурацкой жалобой, наивно рассчитывая прикрыть ею свои грехи.

Малкин, накричавшись, замолчал. Наступила тягостная тишина.

— Я пойду, — поднялся Сербинов, понимая, что его присутствие здесь сейчас нежелательно. — Если можно, Иван Павлович, еще один вопрос. Бироста просит порку Галанову. Дадим?

— Он все еще молчит?

— Говорит. Говорит, что незаконно арестован врагами народа Малкиным, Сербиновым, Ершовым.

— Дурак. Поступайте с ним, как хотите. Только дайте ему дотянуть до приговора.

Сербинов ушел.

Малкин откупорил бутылку газировки, налил себе и Ершову.

— Похмелись. Небось горит душа?

— Не хочу.

— Да ты не обижайся, Владимир Александрович. Меня что ли винишь в случившемся?

— Да никого я не виню.

— Отмыться, конечно, будет трудно. Пойдут разговоры. Придется переморгать.

— Все так нелепо, — только и смог выговорить Ершов. Глаза его увлажнились.

— Ничего, не трусь. Мы ведь с тобой друзья. Зайцеву и другим я позатыкаю глотки. Вот Сербинов… Он наверняка сегодня прибежит к тебе предлагать услуги. Не доверяйся ему. Но поиграть стоит. Хотя бы для того, чтобы проконтролировать его действия. Ну а жену и дочь сам ублажай. Популярно разъясни, что их ждет в случае твоего падения. Если не дуры — поймут.

— Садись, Воронов! Как самочувствие? Сможешь давать показания или пару недель отдохнешь?

— Извините, я вас не знаю.

— Я Березкин. Геннадий Федорович Березкин. С сегодняшнего дня веду твое дело.

— А Фонштейн?

— Фонштейна отстранили за то, что слишком увлекался репрессиями, — Березкин окинул Воронова сочувственным взглядом. — Чувствуется, тебе от него досталось. Ну так что? Отдохнешь?

— С вашего позволения.

— Я проверю весь материал, который мне передал Фонштейн. Если там клевета — даю слово, что выпущу на волю. Если нет, если подтвердится, что ты неразоружившийся враг, продолжающий борьбу со следствием, — буду бить тебя смертным боем. Согласен?

— Конечно! — обрадовался Воронов.

— Чему ты радуешься? — удивился Березкин.

— Надежде. Появилась надежда!

— Скажешь «гоп», когда перескочишь.

— Перескочу! Обязательно перескочу, если ваши обещания не просто слова.

Две недели Воронов отлеживался в камере, отдыхал душой и телом. Вспыхнувшая надежда придавала ему сил, которых с каждым днем прибывало все больше. Неважно, что прогулки, которые должны бы давать ежедневно, разрешались раз в пятидневку, а то и реже. Неважно, что донимают вши, клопы и тараканы, что белье меняют редко, а в душ водят от случая к случаю. Скоро этот кошмар останется позади, он заживет нормальной человеческой жизнью, восстановится в партии и, чем черт не шутит, в должности. А сколько пришлось вытерпеть! Сколько вытерпел! И за что? За то, что не предал себя, что не захотел умирать с клеймом врага народа, за то, что безжалостно разоблачал и выкорчевывал адептов капитализма и был по-сталински партийно принципиален и честен? Кто не прошел этот страшный путь, тот не поймет, как он страдал, не поверит, как бесчеловечно истязают большевиков-ленинцев в застенках НКВД, прикрываясь именем партии. Не поверит потому, что нечеловеческие пытки заведомо невиновных противоречат здравому смыслу. Как можно производить аресты, не имея ни малейших доказательств вины человека, и лишь потом, пропустив его через муки ада, создать многотомное следственное дело, и все на липовых свидетелях и липовых признаниях!

«Фонштейн сказал, что Рожинов не враг, что его вражеская деятельность — плод моей фантазии, а раздавленная судьба — на моей совести. Не думаю, что это так, но даже если так — я не юрист, не следователь, я высказал предположение, а дело органов подтвердить его или опровергнуть. Рожинова осудили — значит, он враг? Или осуждение не доказательство вины? Могли бы и меня осудить, вон как Фонштейн лихо взялся фальсифицировать дело. Значит, меня тоже надо считать врагом, потому что осужден? Да-а. Дожили мы, докатились… Впрочем, со мной все иначе. Меня взяли за то, что я поднял руку на сановного убийцу, шпиона и диверсанта… А ведь началось-то, началось все с Ершова! Со второго секретаря крайкома ВКП(б)! Это с ним я поделился сомнениями» в отношении Сербинова. А он? А он поделился с Сербиновым сомнениями в отношении меня, да еще Малкина впутал. Да-а! Вот она какая, наша критика-самокритика! Чуть что — бац и на матрас, хорошо, если еще с кроватью. Но почему они так дружно вцепились в меня? Ладно — Сербинов, затронуты честь и достоинство. А Ершов, Малкин? Газов, в конце концов? Им зачем так рисковать? Разве арест меня, состоящего на партийном учете в ЦК, не риск? Разве физические эксперименты на выживаемость, которые проводились на мне, не риск? Вот теперь выйду я на свободу…»

Размышления Воронова прервал металлический лязг запоров, который столько месяцев подряд приводил его в трепет. Сколько раз он заставлял его судорожно сжиматься при мысли о новых истязаниях…

— Воронов! На допрос к товарищу Березкину.

Наконец-то! Воронов вскочил с кровати легко и свободно. Не шел — летел, взмывая над ступеньками: будущее виделось ему светлым и прекрасным.

— Садись, Воронов! О-о-о! Да ты, я вижу, совсем воспрял духом! Ну-ну, посмотрим, удастся ли тебе сказать «гоп!». Ты знаешь этого человека? — показал он глазами на седого, изможденного, стриженного «под Котовского» мужчину неопределенного возраста, сидевшего напротив.

— Нет, — отрицательно качнул головой Воронов, — не знаю. Хотя впечатление такое, что где-то видел.

— Присмотрись повнимательней, может, на свету после камеры в глазах рябит. Это ж Ян, твой старинный товарищ. Ну?

— Нет. Говорю твердо: я этого человека не знаю.

— Начинается, — недовольно проворчал Березкин. — Осужденный Ян, ты знаешь этого человека? Или тоже где-то видел?

— Знаю, — твердо заявил Ян. — Это Воронов Анатолий Григорьевич.