— Аллилуева? Я? — сердце Малкина вздрогнуло, мерзко засосало под ложечкой, в глазах помутилось, и он медленно сполз со стула.

Сербинов яростно боролся со следствием. Ни жестокие истязания, ни конвейерные допросы с многодневными стойками, ни давление бывших коллег на многочисленных очных ставках не могли остановить его тягу к жизни. Он ждал, он надеялся, что произойдет чудо и кошмары исчезнут. Но петля затягивалась все туже, пришло понимание того, что чуда не будет и он умрет, не дожив до суда — его последней надежды. После очередной экзекуции он почувствовал страшную усталость и понял, что силы на исходе. Как сохранить — себя, в чем уступить следствию, что взять на себя из тех чудовищных обвинений, которые с невероятным упорством ему предъявляются? Можно согласиться с формулировкой «вражеские методы ведения следствия». Что было — то было, от этого никуда не уйдешь, наворочано много, и свидетельская база на этот счет столь мощна, что пытаться противостоять ей — значит выставлять себя на посмешище, зря расходовать силы. Можно и нужно отмести обвинение в подготовке террористических актов, в пособничестве правым и прочей троцкистской мерзости, с которой он всю жизнь боролся. Можно, но как? Назвать свидетелей? Но кто в условиях, когда тюрьмы страны переполнены бывшими чекистами, осмелится сказать хоть слово в его защиту? Голова раскалывалась от тяжких дум, и, не водя выхода, он решил немедленно объясниться со следователем. Была ночь, но она наступила для него с момента ареста и с тех пор он потерял интерес ко времени суток. Несколько ударов по двери ногой — и в «кормушке» появилось заспанное лицо надзирателя.

— Что тебе?

— Дай бумагу и карандаш!

— Зачем?

— Напишу заявление.

— О чем?

— О том, что ты, скотина, препятствуешь мне давать показания. Забыл, что твое дело здесь — собачье?

— Так бы сразу и сказали, — опешил надзиратель. — А то — дай бумагу. Какую? Может, для туалета, я ж не знаю. Принесу, да не ту.

Надзиратель отошел от двери и через несколько секунд вернулся с серым листком бумаги и огрызком карандаша.

Сербинов склонился над тумбочкой:

«Начальнику следчасти ГУГБ НКВД СССР майору госбезопасности Сергиенко от Сербинова-Левита М. Г., 1898 года рождения, уроженца гор. Сейны Сувалковской губернии (Польша)

Заявление

Убедившись в бесполезности дальнейшего запирательства, прошу предоставить мне возможность дать следствию откровенные показания о своей вражеской работе. Сербинов».

Не успел подойти к двери — щелкнула задвижка «кормушки» и в ней появилась пятерня надзирателя. «Наблюдал, скотина, проявлял бдительность, — зло усмехнулся Сербинов.

— Вот. Немедленно передай по назначению.

— Передам. Все?

— Все.

— Отдайте карандаш.

— А-а! Возьми, возьми. Я забыл о нем.

«Кормушка» закрылась. Сербинов прилег на кровать, облегченно вздохнул. Спать не хотелось. До рассвета обдумывал линию поведения. Утром его повели к следователю.

— Сербинов-Левит Михаил Григорьевич, бывший член ВКП(б) — так?

— Да. Бывший. Исключен в связи с арестом.

— Вы упорно отрицали свою вину перед партией и народом. После проведения очных ставок и других следственных действий вы наконец-то поняли бесполезность запирательства и заявили о желании дать чистосердечные показания. Так?

— Да. Я хочу правдиво рассказать о своей вражеской работе по линии следствия и ответить на другие ваши вопросы, касающиеся…

— «Вражеская работа» — это фраза, которая ни о чем конкретном Не говорит. Договоримся с самого начала: вы называете вещи своими именами.

— С чего начать?

— С самого начала. Я хочу знать, что бросило вас в пучину предательства.

— Хорошо. При вступлении в ВКП(б) я скрыл от партии свое действительное социальное происхождение. Во всех анкетах я писал, что являюсь сыном рабочего. Это неправда. Я родился в семье торговца. Далее я писал, что являюсь уроженцем Москвы. В действительности моя родина Польша. Будучи евреем по национальности, я выдавал себя за русского, вернее, принявшего православие. Все это я делал для того, чтобы обеспечить себе возможность беспрепятственного вступления в партию и занятия высокого положения в обществе.

— Кто из ваших близких знал об этом?

— Никто. Вплоть до моего ареста я скрывал это даже от собственной семьи.

— Значит, ни жена, ни сын, ни другие близкие не знают о вашем происхождении?

— Кроме того, что я еврей. Но это указано и в моих партийных документах.

— Хорошо. Но вы арестованы не только за это. Вы арестованы прежде всего за активное участие в антисоветской заговорщической организации. Расскажите следствию, кем и когда вы были завербованы.

— Официальной вербовки, как таковой, не было, так же, как не существовало организационно оформленной заговорщицкой организации. Были настроения, но не антисоветские, а направленные против определенных личностей.

— Вы считаете — не было, мы утверждаем — было. Вам повторить вопрос?

Сербинов помолчал, собираясь с мыслями. Следователь не торопил, но молчание затянулось.

— Ну! — прервал он размышления обвиняемого.

— Хорошо. Пусть будет так, как вы утверждаете. В антисоветскую заговорщицкую организацию я был вовлечен в марте или апреле тридцать шестого года Лаврушиным Иваном Яковлевичем, работавшим в то время начальником СПО УНКВД по Северо-Кавказскому краю.

— Вы его хорошо знали?

— Хорошо. По совместной работе во Владикавказе в объединенном отделе ОГПУ в двадцать шестом — двадцать седьмом годах. Тогда он возглавлял информационное отделение, а я был начальником секретного отделения. Взаимоотношения между нами в то время были несколько натянуты, так как оба являлись членами парткома и наши мнения не всегда совпадали.

— Мнения о чем?

— По партийным делам. Через год он уехал в Краснодар, а я оставался во Владикавказе до двадцать девятого года, после чего меня перебросили в Новороссийск. В тридцать четвертом судьба снова свела нас в Пятигорске. Встрече обрадовались. О прежних стычках не вспоминали, и наши отношения стали сначала хорошими, а затем дружескими. Решающую роль в этом сыграли наши жены, которые быстро подружились.

— Это лирика. Я бы рекомендовал вам не делать длинных отступлений.

— Извините. Я полагал, что это имеет отношение к вашему вопросу.

— Давайте без словесных нагромождений. Потом мозги сломаешь, пока, читая, доберешься до истины.

— Хорошо. В начале тридцать пятого я развернул следствие по делу арестованного в Кисловодске бывшего красного партизана Шахмана. Была вскрыта широко разветвленная контрреволюционная троцкистская организация, которая состояла главным образом из морально и политически разложившихся бывших красных партизан, объединившихся вокруг видного в прошлом партизанского командира Демуса. Во время следствия я обнаружил, что к этой антисоветской организации очень близко примыкает Жлоба, который, по полученным данным, развернул на Кубани широкую повстанческую работу. Я доложил об этом Лаврушину, который посоветовал мне лично зайти к тогдашнему начальнику УНКВД Дагину и подробно проинформировать его об этом.

— Как отреагировал на ваше сообщение Дагин?

— Он скривился, словно проглотил ложку горчицы, замахал на меня руками, сказал, что все это чепуха, что Жлоба находится под постоянным контролем и ничего подобного за ним не наблюдается. Он предложил мне оставить Жлобу в покое, и в наше дело не впутывать. Я полностью доверял источнику, выдавшему мне информацию по Жлобе, и когда мы вышли от Дагина, высказал Лаврушину свое недоумение. Лаврушин снисходительно улыбнулся, похлопал меня по плечу и сказал: «Ты, Михаил, много чего еще не понимаешь, поэтому поперед батьки не лезь, а делай, как говорят. Политикой пусть занимается начальство». Я заподозрил неладное, но в чем дело — сразу не понял и Жлобу из дела вывел. Вскоре из Москвы один за другим стали поступать протоколы допросов арестованных участников антисоветской организации правых с указаниями Секретно-политического отдела НКВД о развертывании среди них активной оперативной работы.