— Буду, буду, — закивал головой Коваленко и выплюнул на ладонь осколок зуба. — По лицу-то бить палкой не положено. Она хоть и резина, а… куда его?

— Оставь себе на память. Садись, покалякаем.

Коваленко встал на ноги, пошатываясь подошел к столу, отодвинул стул подальше и присел на самый краешек, опасливо поглядывая на руку Мироновича. Следователь насмешливо хмыкнул:

— Мы ж договорились с тобой, чо бздишь?

— Мало ли что…

— По себе судишь?

— По себе, по тебе, по всей системе!

— Ты систему не трожь! Система не заставляла меня щекотать тебя.

— Может, и не заставляла, но позволяет.

— Не умничай. Кто допрашивал Сорокашиша?

— Шашкин.

— Протокол подписан тобой.

— Я оформлял.

— Кто брал у него показания о Лунге, Столовицком, Мовропуло, Александрове?

— Шашкин.

— Когда?

— Точно не помню, но вроде бы в средине июня тридцать восьмого.

— То есть после ареста Столовицкого?

— Да.

— Почему эти показания датированы пятым марта?

— Не знаю.

— Кому и зачем потребовалось фальсифицировать дату допроса? Может, протокол составлен раньше?

— Раньше я не мог подписать этот протокол как зам. начальника третьего отдела, потому что на эту должность назначен в мае.

— Подписывал задним числом и ошибся?

— Нет.

— Ты писал только этот протокол или другие тоже?

— Арестованных допрашивали следователи, а мне как грамотному человеку давали оформлять протоколы.

— Ты лично допрашивал?

— Когда при оформлении протокола возникали вопросы — я вызывал арестованных, уточнял. Полностью не допрашивал.

— Сорокашиш инициативно назвал сотрудников УНКВД как сообщников?

— Нет. Его несколько раз допрашивал по этому поводу Шашкин.

— Он отрицал их причастность?

— Поначалу да. После соответствующей обработки…

— Шашкин был заинтересован лично в их осуждении?

— Да. И Малкин требовал обязательного их ареста.

— Почему?

— Они пытались провалить кандидатуру Захарченко при выборах партбюро.

— И только? Значит, они были арестованы без всяких оснований, а затем Шашкин пытался подогнать дату допроса Сорокашиша под дату их ареста? На твой взгляд — это является фальсификацией?

— Любые умышленные действия, направленные на то, чтобы поддельное выдать за истинное, являются фальсификацией.

— Кто и при каких обстоятельствах завербовал тебя в контрреволюционную организацию, существовавшую в УНКВД?

— Такой организации не было.

— Повторить вопрос или применить «извращенные методы следствия»?

— В контрреволюционную организацию, существовавшую в УНКВД, меня завербовал Шашкин, — отчеканил Коваленко.

— Ну вот, оказывается, ты все понимаешь, — усмехнулся Миронович. — Но ты не сказал при каких обстоятельствах состоялась вербовка.

— В первых числах января тридцать восьмого года я, находясь в кабинете Шашкина, спросил у него, чем объяснить, что в УНКВД массово применяются извращенные методы следствия. Шашкин ответил, ЧТО таковы указания наркомата, и если я не буду их выполнять, а буду болтать и оригинальничать, со мной расправятся, как с куропаткой.

— И ты не возразил?

— Я ответил, что раз это установка НКВД, я обязан выполнять ее наилучшим образом.

— Так прозаично? Тебе предложили и ты, не задумываясь, головой в омут?

— А что мне оставалось делать? Избиение арестованных и «липачество» стали применяться в УНКВД почти сразу после его образования. Все происходило у меня на глазах, в процессе работы я и сам втянулся в это дело. Часто помогал Шашкину.

— Он это делал систематически?

— В избиении он играл заглавную роль. Любил размяться. К нему приводили несознавшихся, и он приводил их в порядок.

— Ясно. На сегодня хватит. На следующем допросе назовешь мне всех участников заговора. Расскажешь подробно про их дела.

Слушая Рукавцову, Гальперин и его помощник Кондратьев недоуменно переглядывались. Лжет ведь, бесстыжая, лжет и не чешется. Но почему с таким упорством старается убедить их в своей виновности?

— Вам действительно Кабаев передал порошок? — спросил Гальперин.

— Да.

— И вы его всыпали в пищу Аллилуева?

— Да!

— Для чего? Для вкуса? — интересуется Кондратьев.

— Не знаю, — пожимает плечами Рукавцова. И потом, словно спохватившись: — А я не весь всыпала. Часть выбросила в уборную.

— Зачем?

Рукавцова удивленно смотрит на прокуроров.

— Я сомневалась.

— В чем вы сомневались?

— Я не думала, что это отрава, я даже выпила оставшийся порошок…

— Вы сказали — выбросили.

— А оставшийся выпила… попробовала на язык.

— Вы правду говорите?

— Правду.

— А почему вы поначалу отрицали все?

— Мне сказали, что нужно сознаться.

— Вам никто не говорил, что нужно сознаться, — вмешался в беседу Захожай. — Вам говорили, что нужно сказать правду.

— И я сказала правду.

— То, что вы отравили Аллилуева — правда? — уточнил Гальперин.

— Так говорит Кабаев.

— Кабаев может говорить что угодно… В чем дело? Почему вы плачете? Что вас мучает?

— Все мучает, — всхлипнула Рукавцова. — Все.

— Что именно?

— Мне тяжело.

— По закону вы вправе вообще не давать показаний. Можете отказаться. Все равно нас ваши ответы не удовлетворяют.

— Я сказала все, что нужно.

— Нужно кому?

— Следствию.

— Следствию вы можете говорить то, что оно от вас требует. Нам скажите правду, вы отравили Аллилуева?

— Да!

— Нам вы сказали, что всыпали яд в пищу. Рюмину показали, что Аллилуев отказался от еды.

— Отказался? — растерянно переспросила Рукавцова. — Да. Точно. Отказался. Как я забыла?

—. Я вам не верю! — твердо заявил Гальперин, и встал. — Вам следует понять следующее: если, сознаваясь, вы говорите правду — вы помогаете следствию установить истину и имеете шанс получить от суда снисхождение. Если, сознаваясь, лжете — вы теряете этот шанс. Итак, спрашиваю в последний раз: вы подтверждаете, что сказали нам правду об отравлении Аллилуева?

Рукавцова глянула на прокурора большими печальными глазами и вдруг, закрыв лицо ладонями, разрыдалась. Ее не успокаивали и, плачущую, отправили в камеру.

— Что скажешь? — обратился Гальперин к Захожаю. — Ведь врет, а? Врет! Но почему так упорно!

— Со страху. Долго все отрицала. После очной ставки с Кабаевым подыграла ему. Идти на попятную — снова рисковать, раздражать следователя. Вот и врет.

— Этот Рюмин, следователь, он как? Что за человек?

— Мне он показался непорядочным.

— Бил ее?

— Вероятно. После допроса, на котором она дала признательные показания, ее вынули из петли.

— Да. Женщина запугана, это видно. Давай-ка, брат Захожай, поручим ее психиатрам. Пусть допросят без нажима, как это они умеют. А Кабаев… он же отказался от своих показаний в этой части. В суде отказался.

— Я в курсе.

— Ну, вот. Рукавцова об этом не знает, потому и мудрит.

На дворе бушует апрель. В открытые настежь окна льются волнующие запахи весны. Светло, радостно. Среди буйной зелени рдеет кумач: город готовится к Первомаю.

Захожай с удивлением смотрит на Березкина. Заместитель начальника следственной части непривычно оживлен, человечен, даже галантен. Последний из приближенных Малкина, остающийся пока на свободе. Последний из могикан. Двое сотрудников вводят Рукавцову.

— Здравствуйте, Ефросинья Федоровна! — восклицает Березкин и идет навстречу измученной женщине, от которой сногсшибательно несет специфическим запахом тюрьмы. — Присаживайтесь, пожалуйста, — показывает он решительным жестом на стул.

Рукавцова с удивлением смотрит на Березкина, задерживает взгляд на Захожае и, кажется, только ему шепчет устало:

— Здравствуйте, — садится и опускает глаза.

— Ефросинья Федоровна, — говорит ей Березкин, — мы пригласили вас на необычный допрос…