Тов. Бычков не имел оснований утверждать, что в работе бюро крайкома имело место нежелание подвергать критике бездеятельность краевых организаций.

Заявление т. Бычкова об уничтожении протокола заседания бюро крайкома не соответствует действительности, ибо на закрытом заседании, бюро, где обсуждалось заявление Бычкова, протокол не велся, т. к. вопросы, поднятые им, могли быть и действительно были разрешены простыми оперативными указаниями. Однако, вследствие того, что на этом заседании бюро был поднят вопрос о личной бездеятельности т. Бычкова, бюро крайкома сочло необходимым устно указать т. Бычкову на недопустимость медленных темпов реализации решений январского Пленума ЦК ВКП(б) в отношении апелляций исключенных из рядов партии, так как на 11 апреля 1938 г. в партколлегии было разобрано всего лишь 63 апелляции…

Бюро… со своей стороны считает необходимым сообщить КПК при ЦК ВКП(б) об отсутствии у т. Бычкова авторитета в партийной организации, о чем свидетельствует факт провала его кандидатуры на выборах в партийный комитет первичной п/о при крайкоме ВКП(б) и факт провала кандидатуры т. Бычкова в состав пленума крайкома на краевой партконференции.

Это положение т. Бычкова в п/о создалось вследствие его неумения руководить работой партколлегии КПК по Краснодарскому краю, его отрыва почти от всех важнейших политических и хозяйственных кампаний, одним из доказательств чего является факт уклонения т. Бычкова от участия по предложению секретарей крайкома в проверке 25.06.38 г. готовности избирательных участков и районов ко дню выборов в Верховный Совет РСФСР.

Просить КПК при ЦК ВКП(б) рассмотреть вопрос о целесообразности дальнейшего оставления т. Бычкова на работе секретарем партколлегии по Краснодарскому краю».

И еще один рапорт Зайцева, который заинтриговал Сербинова тем, что показывал полную нравственную несостоятельность Ершова:

«В начале августа Ершов и завсельхозотделом крайкома Тюляев, в соответствии с решением бюро, должны были проехать по ряду районов с проверкой урожайности. Выбрав майкопское направление, они заехали в Белореченскую, а затем в Майкоп, провели там по нескольку часов и, не задерживаясь, махнули в Сочи на дачу Совнаркома, где в это время отдыхала семья Ершова. Там, оставив Тюляева в гостинице, Ершов позвал к себе Кабаева, Шашкина, других руководителей и устроил пьянку, которая длилась всю ночь и прекратилась лишь в 4 часа утра, когда закончилось спиртное. Из всей компании не пил только Кабаев и, может быть, благодаря именно этому, ему удалось пресечь драку между Ершовым и Шашкиным. В 4 часа утра, когда все, кроме Кабаева и Шашкина ушли, Ершов позвал меня и потребовал водки. Я ответил, что водки нет и негде достать. Тогда он подошел вплотную ко мне и дважды ударил по, лицу, настойчиво требуя водку. В пять часов, несколько угомонившись, он поехал к Шашкину и с ним пропьянствовал два дня. Тюляев в это время находился в горкоме с Лубочкиным. 13 августа Ершов забрал семью и уехал в Краснодар. Через два дня Ершов с Тюляевым выехали в Анапский район проверять, как идет хлебосдача. По его распоряжению секретарь райкома Иофе собрал бюро, на которое пригласил директоров МТС, обслуживающих хозяйства района. Ершов поднял одного из директоров, поставил его по стойке «смирно» и потребовал объяснить, почему до сих пор не выполнен план хлебосдачи. Директор ответил, что хлеба больше нет. «Отбери хлеб у колхозников! — приказал Ершов. — Не выполнишь план — пойдешь под суд! Все вы читали телеграмму товарища Сталина, — обратился он ко всем остальным, — что делать — знаете, вот и выполняйте!» Раздались голоса возмущения, и тогда другой директор, фамилии его не знаю, сказал, что Ершов грубо нарушает Устав сельхозартели, давая заведомо неправильную установку. Ершов проигнорировал говорившего, а секретарю райкома приказал обсудить «нарушителя дисциплины» на бюро. На этом заседание закончилось».

Сербинов был уверен, что имея такой материал, он в любое время может положить Ершова на лопатки. А рядом с ним Малкина. Другое дело — когда. Сейчас пока это невыгодно.

Фальсификацию дела Воронова Шашкин поручил известному в управлении заплечных дел мастеру младшему лейтенанту госбезопасности Фонштейну. Внешне безобидный, с красивыми задумчивыми глазами и умным интеллигентным лицом, Фонштейн оказался зверски свирепым и нрав свой звериный проявил сразу, как только приступил к допросу. Собственно допроса, как такового, не было. Фонштейн приказал арестованному сесть за приставной стол, бросил ему в лицо несколько схваченных скрепкой страниц печатного текста и сурово спросил:

— Ты это читал?

— Читал, — прохрипел Воронов и закашлялся.

— Признаешь?

— Разумеется, нет.

— Ага… Значит, ты по-прежнему не намерен разоружаться перед партией и продолжаешь твердо стоять на троцкистских позициях? — глаза следователя стали наливаться кровью. — И после этого ты надеешься выйти отсюда живым?

— Я надеюсь, что ошибка вскроется.

— Кто ее будет вскрывать? Сербинов? Малкин? А может, Ершов?

— Вы.

— Я? Да ты что, Воронов, опупел? Мне приказано доказать твою виновность, а ты… Доказать, понял? И я это сделаю с удовольствием. Итак, ты ничего не понял и продолжаешь борьбу со следствием. Так я тебя понимаю?

— Если мое нежелание поддакивать заведомой клевете вы называете борьбой, то — да.

— Захаров! — крикнул Фонштейн в приоткрытую дверь и в кабинете в тот же миг появился крепкий детина в измятой форме. — Займись им!

Захаров бил искусно, со знанием дела, причиняя каждым ударом острую мучительную боль. Первым, едва уловимым движением руки он свалил жертву на пол и стал терзать ее ногами. Бил прицельно, с вывертом, безжалостно, деловито и долго, до тех пор, пока Фонштейн не подал знак рукой.

— Хватит, а то, чего доброго, окочурится. Ну что, Воронов? Поумнел? Теперь-то, наверное, подпишешь?

— Нет!

— Твердо, твердо стоишь на троцкистской платформе. Ну что ж, погляжу на тебя через недельку после нашей, ленинско-сталинской «стойки». Знаешь, что это такое? Нет? Узнаешь. Дам тебе для начала четверо суток без сна, без еды, без питья с перерывом на мордобой.

— Вы не имеете права! — ужаснулся Воронов.

— Чего? — губы Фонштейна искривились в мерзкой ухмылке. — Права? Наивный ты, Воронов! Был таким большим начальником, а дурак. О чьих правах говоришь? О своих? Ну ты подумай, а? Он говорит о правах! Да ты ж козявка, Воронов! Ко-зяв-ка! А какие права у козявки? Возьму сейчас вот так вот, придавлю ногтем к крышке стола, и нет тебя. Понял? Так что думай сейчас не о правах, — сказал назидательно, — а о том, как выжить, потому что жить тебе или не жить — целиком и полностью зависит от меня. И от него, — Фонштейн кивнул на Захарова. — Каждый, кто соприкасается с тобой в этих стенах, запросто может умертвить тебя без всяких последствий для себя. Понял? Такой у нас большевистский порядок: с контрой не церемонимся. Спишем по акту как умершего от отека легких, и поминай как звали…

На «стойке» Воронов провел четверо суток. Ровно столько, сколько определил Фонштейн. Сменялись стражи, а Воронов стоял. Стоял и думал о превратностях судьбы, на редкость странной и непонятной. Периодически его били. Били изощренно и безжалостно. На его душераздирающие крики никто не реагировал: здесь, на Красной, 3, в здании бывшего Екатеринодарского окружного суда, обнесенном чекистами высоким глухим деревянным забором, чужую боль не воспринимал никто.

Однажды ночью Фонштейн ввалился в комнату, где Воронов с четырьмя другими несчастными отбывали «стойку». Был он хмельной и радостно возбужденный.

— Воронов, т-твою мать! Не надоело стоять? Вот дурень! Ну на хрена тебе все это нужно? На что ты рассчитываешь? На чудо? Так у нас чудес не бывает!.. Хоть ты и зловредный, но я тебе сейчас растолкую. Вот иди сюда! Иди, иди, не бойся, бить не буду. — Воронов, с трудом переставляя отекшие ноги, подошел к столу. — Присядь, разрешаю. Смотри: — следователь взял чистый лист бумаги и карандаш. — Вот круг… Рисую, видишь? Вот такой большой круг. А эти разрывы — выходы. Два. Один узкий, совсем махонький, другой — широкий, в четверть круга. Видишь? Вот здесь, в центре — ты, — он быстро и ловко изобразил в круге маленького человечка с опущенной головой и завернутыми за спину руками. — Тебе надо выбраться отсюда. Куда подашься? Какой выход предпочтешь? Широкий — это в лагерь. Признаешься в том, что тебе инкриминируют, покаешься — тебя осудят, ты отбудешь положенный срок в местах не столь отдаленных и свободен. Морщишься? Не нравится? Тогда остается этот выход, узкий — выход на волю. Ты доказываешь свою невиновность и тебя освобождают. Это ты так думаешь: разберутся, мол, и освободят. А ху-ху не хо-хо? Вот здесь в узком проходе стоит Малкин, — Фонштейн нарисовал прямоугольник, перекрывший выход. — Преграда, которую тебе не преодолеть ни-ког-да. Знаешь, почему? Потому что ты арестован и исключен из партии по его инициативе. Ты — бывший партработник, состоявший на учете в ЦК. Состоявший — это я перебрал. Состоящий. Потому что о твоем аресте в ЦК пока никто не знает. Что скажет ЦК, когда узнает, что ты был арестован, а затем выпущен? Как отреагирует? Э-э, глаза заблестели! Понял, да? Правильно понял! Он скажет: «На хрена мне такой крайком и такой начальник УНКВД, которые ни за что ни про что арестовывают ответственных партработников, а затем выпускают?» Подумают и тогда Малкин с Сербиновым, а возможно, и Газов с Ершовым займут твое место в круге, только выходы из него будут нести уже иную смысловую нагрузку: узкий — в лагеря, широкий — к траншее, у которой без промаха стреляют в затылок. Так что, подставят они свои головы вместо тебя? Вот то-то и оно! Поэтому неважно, что ты не троцкист, что ты не давал Рожинову указаний о свертывании золотодобычи на Кубани. Важно, что ты арестован и должен обязательно предстать перед судом и там признать свою вину так же, как здесь, покаяться, как это сделал в свое время Рожинов, который, кстати, никакой не враг, а сидит по твоему оговору. Как видишь, выход у тебя один — в лагерь, и я его тебе настоятельно рекомендую. Есть, правда, и третий выход. Я его здесь не изображаю, потому что это выход для Малкина и компании: нашими руками они убивают тебя, актируют и все. Ты понял? Если нет — извини, популярней разъяснить не могу. А теперь думай, выбирай в моем круге свой выход. Сегодня до утра бить тебя не будут, чтобы ты мог все обдумать в нормальной обстановке. Обдумать и решить. Упрешься — что ж… А теперь займи свое место у стены.