К удивлению следователей, занятых в деле, оба активно воспротивились давать липовые показания. Удрученный Безруков расценил их действия как демонстрацию неуважения к органам государственной безопасности и счел для себя делом чести сломить их «нелепое» сопротивление. Поэтому, вопреки указаниям Малкина, с этими двумя он продолжил работу «в пределах прежней активности».

Все его старания оказались бесполезными. Уговоры не помогали. Многодневные стойки и конвейерный допрос они мужественно выдержали. Мордобой сначала воспринимали с возмущением, но постепенно привыкли и к нему. Выбившись из сил, Безруков привел Фетисенко к Сербинову.

— Михаил Григорьевич! Я думаю, что эту контру нужно расстрелять. Сколько можно издеваться над следствием? Не понимает ни по-хорошему, ни по-плохому. Уперся, паскуда, будто Осипов ему брат родной.

— Зачем столько слов? Нужно — так спусти в подвал, и дело с концом. Вернется Малкин — оформим решение «тройки» задним числом, только и всего.

— Кроме Малкина, в «тройке» Газов и прокурор, — напомнил Фетисенко.

— Я знаю. Но председательствует на ней Малкин. Газов и прокурор, особенно прокурор — это так, сбоку припека. Они одобрят любое решение Малкина. Так что иллюзий на их счет не питай. Будешь говорить?

— Нет.

— Тогда расстреляем. Веди его в подвал, — приказал Сербинов Безрукову, — я с удовольствием просверлю ему затылок. Но запомни, Фетисенко, ты не Иисус, не воскреснешь!

— И слава богу, — ответил Фетисенко равнодушно. — Избавите от мук, скажу спасибо. Идем, — обратился он к Безрукову.

— Стоп, стоп, — остановил Безрукова Сербинов. — Это и впрямь избавление. Не пойдет! У него от безделья мозги запаршивели. Веди его к себе и пригласи алхимика. Пусть ему мозги прочистит. Для начала. Не разоружится — устроим такую экзекуцию!..

Безруков подчинился. Уже из своего кабинета позвонил во внутреннюю тюрьму и приказал направить к нему двух пограничников «с пузырьками». Не прошло и двух минут, как в кабинете появились два дюжих практиканта из Новочеркасской пограншколы. Один из них стал сзади сидящего Фетисенко, умелым приемом завернул ему руки за спинку стула и, надев на запястья наручники, приковал к ней. Второй не менее ловко набросил на лицо марлевую повязку и крепко затянул на затылке. Безруков открыл пузырек и провел им перед носом жертвы. Фетисенко вздрогнул и напрягся.

— Ну что, продолжим или поговорим?

Фетисенко молчал, широко раскрыв глаза.

— Договоримся так, — предложил Безруков, — согласишься подписать — поднимай ногу, можешь обе. Но мой совет — не испытывай судьбу. Впереди у тебя немало испытаний, поэтому береги здоровье. Средство, которое я вынужден применить, очень жестокое. Будешь упрямиться — сожжешь носоглотку, угробишь легкие и тогда тебе даже признание не поможет. Сдохнешь в великих муках. Итак?

Фетисенко отрицательно качнул головой, все еще надеясь на милосердие. Зря надеялся. Безруков брызнул на повязку из пузырька. Фетисенко задержал дыхание, но изнемогая, вдохнул всей грудью, дернулся, словно через него пропустили электрический ток, и… поднял ногу.

Практикант торопливо сорвал с головы повязку.

— Повторим? — спросил Безруков, ласково улыбаясь.

— Не надо. Будьте вы трижды прокляты!

— Ну вот, ты уже и обиделся. А я предупреждал.

Фетисенко зашелся в кашле. Безруков позволил ему отдышаться, затем положил перед ним отпечатанный протокол:

— Подписывай.

Через неделю сломался Матюта. С облезлой кожей вокруг носа и рта, с воспаленной, покрытой волдырями слизистой на губах, он сидел за столом, старчески сгорбленный, и, тяжело дыша, давал собственноручные показания.

— Основной упор делай на Осипова и Литвинова, — поучал Сербинов, который присутствовал при допросе. — Проводя троцкистскую линию в кадровой работе, они засоряли руководящий состав чуждыми элементами — своими единомышленниками, исключали из партии преданных ей людей, ну и так далее, не мне тебя учить. Вы их вражеские установки выполняли неосознанно, так и пишите. Укажите, что обращались со своими сомнениями к Кравцову и Марчуку, которые, как оказалось, были с ними одного поля ягоды. Понимаешь? И держись этой позиции до конца. Начнешь вилять — плохо кончишь.

Вечером открылось совместное заседание палат. Появление в зале Сталина в сопровождении Молотова, Калинина, Кагановича, Ворошилова, Микояна, Андреева, Жданова, Ежова и Хрущева депутаты встретили ликованием. Гремели аплодисменты, провозглашались здравицы, раздавались истерические выкрики… Малкин смотрел на Сталина во все глаза. В какие-то моменты ему казалось, что взгляды их перекрещивались, и тогда ему становилось не по себе, и он начинал рукоплескать неистово, а те, кто стоял радом, тоже рукоплескали и во все глаза смотрели на вождя, широко улыбались и что-то кричали, захлебываясь от восторга.

Стоявшая радом с Малкиным знатная трактористка, казачка, орденоноска, комсомолка, так, по крайней мере, было записано в ее досье, сделав несколько попыток перекричать бушевавший зал, выбрала, наконец, удачный момент и с уличным визгом крикнула: «Ура товарищу Сталину!» Взвизгнула и, безумно хихикнув, задергалась в конвульсиях рукоплесканий. Разноголосый хор «народных» избранников подхватил этот визг и троекратно прокричал «ура!»

— Да здравствует наш вождь и учитель товарищ Сталин! — неслось из зала.

— Нашей путеводной звезде, нашему солнцу, гению человечества ура! — все надрывно кричат «ура!» и рукоплещут неистово, в кровь разбивая ладони.

Малкин неотрывно смотрит на вождя. Странно: такой маленький и такой великий. И все его окружение как на подбор: или вровень с ним, или чуть пониже. Случайность? Или маленький рост — признак гениальности? А может, это свойство их — рваться к власти, чтобы, пользуясь ею безраздельно, компенсировать свои физические недостатки? Он вспомнил и перебрал в памяти своих низкорослых коллег: все они властны, злобны и мстительны…

Правая рука Сталина все реже ложится на почти неподвижную левую, и вот она на мгновение зависла в воздухе, потянулась к залу выпяченной ладонью и, слегка качнувшись влево, резко, ребром, ушла вправо, вниз. Аплодисменты мгновенно смолкли, изнуренные депутаты шумно попадали в кресла. Эйфория прошла — началась работа.

С докладом о едином государственном бюджете выступил нарком финансов Зверев.

— Обсуждение депутатами Верховного Совета Союза ССР бюджета Советского Союза на тысяча девятьсот тридцать восьмой год, — произнес он, не глядя в лежащий перед глазами текст доклада, — происходит в обстановке огромного политического и хозяйственного подъема в нашей стране.

Как часто заключительная часть этой фразы звучала с трибун разного уровня! Кочуя из доклада в доклад, она, вероятно, призвана была с самого начала настроить тех, кому адресовалась, на понимание значительности момента и всего того, что будет сказано ниже. Малкин впервые услышал ее от Ежова на одном из важных всесоюзных совещаний, проходивших в наркомате внутренних дел, и с тех пор тоже неизменно начинал свои доклады и выступления словами: «Наше совещание (собрание, заседание) проходит в обстановке огромного политического и хозяйственного подъема…», а однажды» почувствовав в них изначальную фальшь, сразу и наотрез от них отказался. Сейчас, услышав избитую фразу из уст наркома финансов, брезгливо поморщился. Личность наркома приобрела в его глазах серый оттенок и стала неинтересной. Он снова стал рассматривать Сталина. Раньше ему неоднократно доводилось видеть его в Сочи. Но то был «домашний» Сталин — невысокий, коренастый, со смуглым, испорченным оспой лицом и крупным носом, длиннорукий, медлительный. Там он не оставлял впечатления ни великого, ни мудрого, хотя в глазах светились и ум, и простота, и любопытство. Он не был похож ни на того Сталина, что запомнился по кадрам кинохроники, ни на того, которого видел сейчас.

Френч военного покроя со стоячим воротником и с накладными карманами придавал ему жесткость и значительность. В острых, пронзительных глазах, в посадке и поворотах головы, в хищном, высветленном ярким электрическим светом носу, было что-то магнетизирующее, подавляющее волю, заставляющее сидеть неподвижно, вжавшись в кресло.