— Присядьте, — сказал он Биросте вежливо, продолжая держать в руке удостоверение, — за вами придут.

— Что, — спросил Бироста сочувственно, — строго стало?

— Да, — живо откликнулся постовой, — товарищ Берия не любит болтающихся по коридорам.

— Мера нужная, — рассудительно заметил Бироста, подавляя зевок. Занятый собой, он не заметил, откуда явился и стал перед ним лейтенант госбезопасности.

— Бироста Михаил Григорьевич?

— Да.

— Из Краснодара?

— Из Краснодара.

— Идемте со мной.

Лейтенант бойко пошел по гулкому коридору, но, сделав с десяток шагов, резко остановился и повернулся к Биросте.

— Вы забыли мне вернуть удостоверение, — напомнил Бироста, сам только сейчас вспомнивший об этом.

— Оно вам больше не понадобится.

— Как это? — заволновался Бироста. — Я что, уволен?

— Вы арестованы!

— Как это? — повторил он глупый вопрос, потому что все другие слова вылетели из головы.

— Так это, — съязвил лейтенант. — Вот ордер на арест, а это — для вашей же безопасности, — он звякнул наручниками. Прошу!

Бироста машинально протянул руки.

— Я помещу вас пока в одноместный номер, — шутил лейтенант. — Вы же прибыли в командировку… Там тепло, уютно, легко думается и вши не отвлекают, — он легко подхватил чемодан. Биросты и пропустил его вперед.

Оформление вновь прибывшего, длилось долго. По крайней мере, так показалось Биросте. Наконец его отвели в камеру и на несколько дней оставили одного. Он метался по камере, мучаясь неизвестностью, а с губ его не сходила улыбка, сотворенная им в момент ареста.

— Прочитал ваши записи, — крикливо известил его жизнерадостный капитан на первом допросе. — Судя по всему, вы намеревались дожить до пенсии и потом подарить людям роман? Вы какой жанр предпочитаете? Мемуарный? Художественно-публицистический?

— Это обычный дневник человека с плохой памятью.

— Да? А я думал, наброски… Судя по записям, вы довольно лояльно настроены к советской власти и руководству НКВД. Это результат прозрения или маска на случай ареста?

— При чем арест? Я записывал то, что волновало, выражал свое отношение к действительности.

— Вы одинокий человек?

— Почему вы так решили?

— Вам не с кем поделиться мыслями и вы решили доверить их бумаге?

— Может быть.

— Получается так, что вы человек с двойной моралью: в мыслях — советский человек, в практической деятельности — враг?

— Я не давал повода для таких выводов.

— Пока вы размышляли в камере о превратностях судьбы, мы изучили массу материалов, характеризующих вашу деятельность, которые окончательно рассеяли сомнения в том, что вы враг.

— Странная манера сначала арестовывать, а потом рассеивать сомнения.

— Сбил с панталыку ваш дневник. Но оказалось, что налицо чисто иудейская хитрость: иметь в загашнике документальные доказательства преданности советской власти при патологической ненависти к существующей системе.

— Вы меня с кем-то спутали, — возразил Бироста. — Я был и до конца буду предан моей партии и моему народу.

— Какому народу? С которым жили и чью кровь проливали, или тому, к которому принадлежите от рождения? Как бы там ни было, а у следствия имеется достаточно оснований считать вас заговорщиком. Сразу предупреждаю: мне не нравится ваше поведение. Колкости в адрес следствия, запирательство — это к добру не приведет. Не прекратите борьбу — будем изобличать вас всеми доступными средствами.

— Меня никто ни в чем не сможет изобличить, потому что я никогда не был заговорщиком.

— Ну что ж, закончим препирательство. Начнем с малого: вы знали о вражеской работе… ну, скажем… Захарченко. Почему не приняли мер к его разоблачению?

— Потому, что знал об этом понаслышке. Конкретными фактами не располагал.

— Разве не вам Захарченко в присутствии Безрукова предлагал допрашивать арестованных троцкистов таким образом, чтобы они давали организацию РОВСа?

— Мне.

— Как вы поняли это предложение?

— Как намек на необходимость фальсификации дел.

— И как вы его восприняли?

— С возмущением отверг.

— Вот видите! С воз-му-щением! Значит, поняли, что вам предлагают проведение в следствии вражеской линии. Почему не ударили в набат? Почему не доложили рапортом Малкину или Сербинову?

— А доказательства? Безруков и Захарченко пользовались авторитетом у обоих. Они превратили бы меня в лагерную пыль — только и всего. И потом… это был единственный случай в моей следственной практике и произошел он накануне ареста Захарченко. Я решил официально об этом не докладывать, но среди сотрудников возмущался.

— Сплетничал?

— Понимайте, как вам удобно.

— Я понимаю так, что вы не собираетесь разоружаться и объявляете войну следствию. Вы помните, о чем писали в своем дневнике?

«Черт меня попутал с этим дневником, — злобился на себя Бироста, — подложил свинью самому себе… ид-диот!» — Помню, — сказал вслух.

— Там вы тоже возмущались в… носовой платок.

— Я веду речь не о ростовских неурядицах.

— Ах, не о ростовских! Ну да! Вражеская работа в Ростове — это пройденный этап, о нем можно забыть. А в Краснодаре вы рвались в бой, горя единственным желанием наладить агентурно-оперативную работу на доверенном вам участке борьбы с контрреволюцией. Так, кажется, вы писали, сочинитель?

— Почему — сочинитель? Так оно и было.

— Нет, Бироста. Так не было. Вот цитата из вашего дневника: «Я категорически Против извращенных методов следствия, но, наученный горьким опытом, уже не демонстрирую свои убеждения, так как понял: плетью обуха не перешибешь. Расследуя дела против участников правотроцкистских организаций, я, по возможности, стараюсь избегать применения мер физвоздействия к обвиняемым». По возможности! А когда такой возможности не было? Применяли? А когда в вашем присутствии применяли — молчали? А как с делами иной окраски? Против правых старались не применять, а против других? А почему жалели правых? Потому что свои? Вот, Бироста, где собака зарыта! Договоримся так: тратить время на уговоры я не буду. Не хотите каяться, не надо. Мы будем изобличать вас на очных ставках. Не поможет — будем пороть.

— До порки, я думаю, дело не дойдет, — содрогнулся Бироста, вспомнив экзекуции, которые устраивались в подвалах УНКВД нередко по его инициативе. — Что касается очных ставок — я сам хотел об этом просить с уверенностью, что они-то как раз и расставят точки над «i».

— Считайте, что вашу просьбу мы удовлетворили.

К празднованию 22-й годовщины Октябрьской революции органы государственной безопасности готовились со свойственными им цинизмом и жестокостью.

Направо и налево раздавались санкции на аресты и применение мер физического воздействия к неразоружившимся врагам партии и народа. Не холостыми залпами салютовали надвигающемуся празднику расстрельные команды войск НКВД, стопроцентно поражая неподвижные живые мишени, стоящие у края свежевырытых «братских» могил. Ценный подарок преподнес нарком внутренних дел страны краснодарским чекистам: 24 октября номером 02/25456 он направил им санкцию на ликвидацию агентурной разработки под кодовым наименованием «Осиное гнездо» путем ареста главных ее фигурантов. Как порадовался бы за свое детище Бироста, будь он на свободе в дорогом его сердцу трудовом коллективе! Увы! Биросте не суждено было порадоваться потому, что он сам уже был ликвидирован, а краснодарским чекистам потому, что рожденная ими агентурная разработка при ближайшем рассмотрении оказалась не «Осиным гнездом», а обыкновенной липой, одной из тех, что немало гнездилось в многотрудных, замешанных на человеческой крови, чекистских делах.

— Что будем делать? — сухо спросил Шулишов, расстроенный тем, что приуроченное к празднику мероприятие сорвалось.

Новоиспеченный начальник 1-го отделения 2-го отдела УГБ Андреев, к которому был обращен вопрос, беспомощно развел руками:

— Единственный выход — сообщить Москве, что от ликвидации разработки воздерживаемся из-за возникших сомнений. Что еще можно придумать?