Враги умышленно не создавали организационно-хозяйственных планов, не вводили правильных севооборотов, игнорировали элементарные агротехнические требования, срывали нормальные сроки сева и уборки, сознательно приводя совхозы к низкой урожайности и большим потерям.

Наряду с этим в рисосовхозах процветала явно антигосударственная тенденция на сокрытие от государства, присвоение и растранжиривание большого количества риса, самоснабжение руководящих и административно-технических работников совхозов, треста и отдельных работников районов, разворовывание Жлобой, его заместителями, директорами совхозов и проникшими с их помощью в совхозы чуждыми вражескими элементами, жуликами и проходимцами государственной собственности, создание «черных» касс. Все это вместе с явно вражеским отношением к рабочим совхозов, грубостью и издевательством над ними, зажимом самокритики и гонением на передовых рабочих, выступающих с критикой, привело совхозы края к развалу.

Врагам Жлобе и его банде в этой подрывной работе явно помогали бывший секретарь Ивановского райкома Ухов и разоблаченный враг бывший секретарь Красноармейского РК Климкин, тесно связанные со Жлобой и подкупленные им всевозможными подачками продуктов, премий, совместными попойками и поездками на охоту. Назначенный в июле месяце 1937 года директором Рисотреста Чертков не только не принял никаких мер к выкорчевыванию вражеских корней Жлобы, но и сам, тесно связанный с врагами Жлобой и Бояром, продолжал вредить и разваливать рисосовхозы…

Учитывая это, оргбюро постановляет:

Исключить из партии, снять с работы и привлечь к ответственности как прямых соучастников лютого врага партии и народа Жлобы во вредительстве и развале рисосовхозов — директора Рисотреста Черткова, директоров совхозов Биссе и Подоляк. Санкционировать отстранение от работы и привлечение к ответственности исключенного из партии первичной парторганизацией бывшего начальника Кубрисостроя Бойко».

На первом же «свободном» допросе я ознакомил Жлобу с выписками. Они произвели на него удручающее впечатление. Он читал, а я исподволь наблюдал за выражением его лица и мне было жутко и страшно видеть слезы этого, без сомнения, мужественного человека, странным образом оказавшегося в стане врагов. Он плакал и не скрывал от меня слез, может быть, потому, что я ни разу не поднял на него руку, не повысил голос. Главным моим оружием была логика, логика, разрушающая его хитросплетения, которой я владею в совершенстве. Я многого не понимал в характере Жлобы, но мне вдруг стала ясна причина его слез: эти материалы перечеркивали все, что им было сделано за годы после окончания гражданской войны.

На очередном допросе я нащупал-таки у Жлобы слабые места. Он смертельно боялся изобличения его ближайшими друзьями-соратниками, бывшими партизанами. Я отобрал четверых из них, наиболее покладистых, и провел с ними серию очных ставок. Эффект был поразительный: прямо в их присутствии он признался в проведении работы, которую вполне можно признать как вражескую. Однако радость моя была преждевременной. Не таков Жлоба, чтобы сразу раз и навсегда сложить оружие. Он упорно сопротивлялся. За 25 дней моей напористой и кропотливой работы он несколько раз отказывался от признательных показаний, восстанавливался и снова все отрицал. Это была борьба нервов. Жлоба очень упрям, все время искал лазейки, чтобы выпутаться самому и вывести из-под следствия своих соучастников. Наконец сошлись на том, что он признал свою деятельность в Рисотресте вражеской, но категорически отверг злой умысел и объяснил все объективными причинами.

Посоветовавшись с Шалавиным, я решил, что собранных доказательств достаточно и через некоторое время готовый протокол, пока не подписанный Жлобой, отдал ему на корректировку. Сделав малозначительные правки, он направил его Сербинову. Вечером меня вызвал Малкин.

— Ну, что же, — доброжелательно заметил он, — хоть Жлоба и отрицает вражеский умысел, ты, на мой взгляд, в этом деле преуспел и вполне заслуживаешь поощрения. Единственный недостаток, который надо устранить: Жлоба скрыл свою связь с белоказачьим подпольем и по этому поводу его надо тщательно допросить.

Белоказачье подполье было в Управлении притчей во языцех. О нем говорили много, много работали и много разоблачали. И все-таки нарком не раз указывал на неудовлетворительные результаты и руководство Управления нацеливало личный состав на все новые и новые разоблачения. Никто не знает, есть ли оно в действительности. Я знаю ряд дел, направленных на рассмотрение Военной коллегии, в которых сплошная липа. От арестованных бывших участников белого движения методом физического воздействия выбивались нужные показания, затем эти показания объединялись в одном производстве, связывались между собой таким образом, что ранее незнакомые люди становились соучастниками, и дело готово. Делалось это, разумеется, не от хорошей жизни.

Три дня я бился со Жлобой, пытаясь выполнить поручение Малкина. Жлоба начисто все отрицал. Я решил дать ему неделю для размышлений и, когда по истечении срока по моему требованию его доставили в кабинет, я увидел, что над ним кто-то усердно поработал. Лицо его было в ссадинах и кровоподтеках, левый глаз надежно закрыт разбухшими веками. Я спросил, кто его так разукрасил. Он с усилием усмехнулся:

— Палач, которого вы недавно рекомендовали кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР.

Я промолчал. Что я мог ответить? Что Жлоба прав?.. Мы договорились. Жлоба подписал протокол не читая. И я направил его по инстанции. И хоть не покидает меня уверенность, что дело Жлобы я сотворил чистыми руками, — на душе неспокойно. А наводит на размышления и вселяет сомнения случай, который запомнился, потому что показался вопиющим. Параллельно со мной расследованием по белоказачьим формированиям занимались еще несколько следователей, в их числе Бродский. Как-то я зашел к нему в кабинет и увидел странную картину: Бродский и арестованный по делу Жлобы Чертков, лежа на полу, чертят какой-то план на карте Северного Кавказа. Я спросил, что происходит. Бродский, доверительно подмигнув мне, пояснил, что Чертков отмечает расстановку жлобинских повстанческих корпусов, дивизий, полков. Это была явная липа и я сказал об этом Бродскому, но тот лишь усмехнулся.

— Знаешь что, мировой следователь, — он приблизил свое лицо к моему и прошипел: — пошел-ка ты отсюда на х…!

Я доложил о происшествии Сербинову. Я сказал, что Чертков гонит Бродскому липу, а тот, не пережевывая, проглатывает ее. Сербинов был со мною краток:

— Ты закончил протокол допроса Жлобы?

— Закончил.

— Вот и прекрасно. — Он выразительно, но не злобно, как раньше, посмотрел на меня и, чеканя каждое слово, произнес: — А теперь иди туда, куда тебя послал Бродский.

Я задохнулся от возмущения и когда пришел в себя — Сербинова возле меня уже не было. Что делать? Жаловаться Малкину? Превратят все в шутку. Наркому? Для этого нужно иметь полную информацию по делу. Вдруг я чего-то не знаю и мои сомнения напрасны. Я ощутил себя в замкнутом круге, из которого пока не могу выбраться».

В начале декабря на бюро горкома ВКП(б) рассматривался вопрос о Жлобе. Докладывал председатель ревизионной комиссии Ильин.

— Собственно, докладывать почти нечего, — сказал он хмурясь. — Из УНКВД поступила вот эта записка, из которой явствует, что член партии с 1917 года Жлоба арестован органами НКВД как враг партии и народа. О том, что на шестой городской партконференции Жлоба избран в состав пленума горкома, вы знаете. Известны его заслуги перед советской властью: герой гражданской войны, легендарный комдив Стальной дивизии, красный партизан. В мирное время сооружал оросительные каналы в качестве директора Рисотреста, был уполномоченным ВЦИК по борьбе с беспризорностью. Но вот Малкин утверждает, что он враг советской власти и готовил ее свержение.

— Не Малкин утверждает, — возмутился Малкин. — Это Жлоба показал на следствии.