—. Двадцать человек.

— Будешь вывозить на место или здесь порешишь?

— Лучше туда, чтобы не возиться с трупами.

— По городу гуляют слухи о массовых расстрелах. Людей беспокоит наша пальба по ночам. В ночном воздухе далеко слышно… Кончайте-ка лучше с ними в подвале.

— О подвалах тоже болтают. Наши методы становятся достоянием улицы.

— Надо выявлять источники. С десяток расстрелять — остальные поприкусят языки. И займись-ка ты реализацией берговского изобретения. Пару душегубок, даже одной, нам вот так хватит, — Малкин ребром ладони провел по подбородку.

Об аресте мужа Осипова узнала от двух гэбэшников, пришедших с обыском на исходе дня.

— В чем дело? Что случилось? — с тревогой и страхом прошептала Мария. — Что с Сергей Никитичем?

— Враг твой Сергей Никитич, — брызнул слюной рыжий ершистый гэбэшник. Посему арестован и осваивает у нас парашу. Распишись вот здесь, — он сунул ей в руки ордер на обыск. — Если есть оружие — давай сюда.

— Только охотничье… Господи, какой ужас! — она трясущимися руками поставила роспись в указанном месте.

— Перестань скулить, тетка! — снова рыкнул рыжий. — Запричитала! Выкладывай ценности, иностранную валюту, списки участников контрреволюционного подполья и вообще — все, что касается троцкистской организации.

— Да что вы, ребята, в самом деле! О чем вы говорите? Откуда у нас это?

— Пригласи понятых, — приказал рыжий товарищу, — а то будет морочить мозги! Вражина! Учти: найдем что-нибудь — посадим, а эту — он кивнул на маленькую Изольду, — отправим в приют. Тогда поминай, как звали.

Ничего не нашли. Изъяли два охотничьих ружья, радиоприемник да групповые фотокарточки мужа, сделанные фотолюбителем на субботниках, митингах в годы комсомольской юности. Внесли в протокол, заставили собственноручно написать, что кроме перечисленных вещей ничего другого не изъяли, и удалились.

— Эти хоть вели себя по-божески, — заметила соседка, присутствовавшая при обыске в качестве понятой, — а у моих знакомых такого натворили, так рылись да искали, что когда простукивали стенку — штукатурка обвалилась. А эти ничего, грех обижаться.

Мария не обижалась: люди при исполнении. А то, что грубили, так, может, для того, чтоб приглушить в себе жалость.

Оставшись одна, Мария позвонила Литвинову. Ни на работе, ни дома никто не ответил. «Неужели тоже арестовали?» — подумалось с грустью и сожалением, а потом вспомнила: говорил ведь рыжий о троцкистской организации в горкоме. Страдая от неведения, набрала номер телефона первого секретаря Сталинского РК ВКП(б) Галанова.

— Головинская слушает.

— Извините, Осипова беспокоит. Мне Михаила Степановича.

— Вы жена бывшего секретаря горкома?

— Я жена секретаря горкома, — уточнила Мария.

— Вот я и говорю: бывшего, — жестко поправила Головинская. — Галанов тоже бывший. Поэтому сюда больше не звоните.

— А куда ж мне звонить?

— Это ваша проблема. А мы с членами семей врагов народа никаких дел не имеем, — сказала и положила трубку.

Мария застыла в нерешительности, затем торопливо уточнила по справочнику имя-отчество Головинской — второго секретаря райкома — и снова позвонила.

— Головинская у телефона.

— Меланья Евдокимовна, я вас умоляю, не бросайте трубку. Я в полном неведении… Скажите, пожалуйста, что произошло? Где наши, я ни к кому не могу дозвониться!

— Все ваши разоблачены нашими и арестованы — как враги народа. Все. Больше не звоните. По всем вопросам обращайтесь к Малкину или Сербинову.

Сербинов оказался на месте. Он нехотя подтвердил, что группа работников горкома ВКП(б), и Осипов в их числе, арестованы. В свидании отказал. Передачу обещал разрешить через пару недель, «если будет хорошо себя вести». Прокурор края Востоков, к которому она обратилась за помощью, взглянул на нее неприязненно и развел руками:

— Переговорите с Малкиным.

Круг замкнулся. Больше обращаться было не к кому. Решила связаться с женами арестованных, обсудить создавшееся положение и продумать совместные действия: в одиночку бороться бесполезно. Но и вместе ничего не добились.

— Будете надоедать — арестую всех, — предупредил Сербинов. — Можете не сомневаться: для вас статья найдется.

Не верилось, что такое возможно. Не верилось до той самой минуты, когда в полночь постучали в дверь. Открыла.

— Осипова?

— Да.

— Мария Георгиевна?

— Мария Георгиевна. В чем дело?

— Вот ордер на арест. Собирайтесь.

— Что — вот так сразу? А дочь? На кого я оставлю дочь?

— Дочь переходит в собственность государства. Теперь ее судьба — не твоя забота.

— Не-ет! — закричала Мария. — Не отдам! Не отдам! — она потянулась к трехлетней малышке, безмятежно спавшей в деревянной кроватке.

— Не трогать ребенка! Стоять! Руки за спину! Дура! Кутяпко! Позови соседей!

Пришла соседка, присутствовавшая при обыске.

— Ей доверяешь? Оставь ей, пусть присмотрит пока. Родственники есть?

— Сестра в городе.

— Дай ей адрес, пусть свяжется утром с сестрой. Не захочет взять к себе — отправим в приют. Кутяпко! Отведи Осипову в машину!

— Не волнуйся, Машенька, — прошептала соседка, — не волнуйся. Я присмотрю. И к сестричке сбегаю. Все будет хорошо.

Управившись с Осиповой, отправились за Литвиновой.

— Аннушка! — потянулась к ней Мария, когда Кутяпко втолкнул ее в машину. — А дочурку? Дочурку с кем оставила?

— С ними, — она кивнула в сторону гэбэшников и безутешно заплакала.

В эту ночь арестовали десятерых. Поместили в одну из камер спецкорпуса городской тюрьмы. Потекли томительные в своей однообразности дни. Камера постоянно была перенаселена, сидеть и спать приходилось по очереди. Нар, кроватей, постелей не было. Матрасов не хватало, их выдавали по лимиту, хотя арестованных содержалось втрое больше положенного. Все десять держались вместе, спать ложились на бок, «валетом», на холодный пол. Иногда впопыхах к ним заталкивали женщин беременных или с грудными младенцами, но через два-три дня их переселяли в другие, специально приспособленные камеры, в которых, по свидетельству надзирателей, имелись даже люльки для детей.

На допрос вызывали редко. Обращались жестко, но пыток не применяли. По тому, как вяло велись допросы, было видно, что жены партработников «осиповской группы» нужны были следствию прежде всего для морального воздействия на мужей.

На одном из допросов следователь официально известил Марию о том, что ее Изольду передали на воспитание сестре Ольге, при условии, что она будет содержать ее в доме для беспризорных, где работает.

— Там, правда, тоже не мед, — откровенничал следователь, — и холодно, и голодно, но все равно считай, что дочке повезло: как-никак, а все же под крылышком у родной тетки. Ее-то она в обиду не даст.

— Спасибо, — растрогалась Мария и заплакала. Сердцу стало теплей и уютней. — А Лидочку, — вспомнила она о дочери Литвиновой, — Лидочку куда поместили?

— Лидочка, дети Борисова, Михайлова и других пока содержатся в детдоме на Дмитриевской дамбе, знаете такой?

— Да, да, конечно.

— На днях их отправят в Ставрополье в Малую Джалгу… так, кажется, называется. Говорят там приличный дом для детей репрессированных. Так что успокойте своих сокамерниц: с их детьми все в порядке. Пусть ведут себя прилично, откажутся от борьбы со следствием и через три-пять лет они смогут обнять их.

— Скажите… — Мария замялась: спросить или лучше смолчать. — Скажите, с нами поступили законно?

Следователь потупился, помолчал и, тяжело вздохнув, сказал:

— Вы загоняете меня в угол. Нельзя же так злоупотреблять добрым отношением.

— Извините. Если это опасно — не отвечайте. Но одна из сокамерниц нам разъяснила, что жен врагов народа органы вправе арестовывать лишь в том случае, если их мужья осуждены Военной коллегией и лишь тогда, когда доказано, что они знали о контрреволюционной деятельности своих мужей…