Кабаев смотрел на Малкина глазами, полными слез. Губы его дрожали и руки не находили места. Вид его был жалок.

— Вы изобличены, Малкин, соучастником! Причем уже не первым и, думаю, не последним. Прекратите бесцельную борьбу со следствием, начните, в конце концов, говорить правду. Теперь, после этой очной ставки, у вас другого выхода просто нет. Кабаев вывел вас на чистую воду, что ж вы не спешите воспользоваться его поддержкой?

— Не надо издеваться надо мной, Я ведь понимаю: другого выхода у «соучастника» не было. У меня его нет — вы правильно говорите. Только… что ж вы не меняете методы следствия? Взялись вроде бы наводить порядок, ратуете за законность, а показания выбиваете пытками, как и мы.

— С вами иначе нельзя. У вас опыт. Вы изощренные враги.

—. Причем здесь «изощренные»! Возьмите любое дело — и там все корявой белой строчкой. Или вам обязательно нужны наши признания?

— По террору ни белых, ни серых строчек нет.

— Так вы свои изобретаете? Чтоб потом и вас, как нас… Поймите вы: не было никакого террора! Вы его высасываете из пальца, потому что… — Малкин осекся, выдержал короткую паузу. — Если бы я хотел застрелить Сталина… Если б я поставил такую цель — зачем мне создавать группы? Уж я бы не промахнулся. Но… я не враг и волю Сталина выполнял безупречно.

— Обвиняемый Кабаев! У вас есть дополнения к данным вами показаниям?

— Нет… Нет. Прости меня, Ваня, — голос Кабаева дрогнул. — Прости и прощай. Вероятно, эта встреча последняя…

— Дело сделано, Ваня. Не надо казнить себя. Наломали дров — что ж! Кто-то должен делать и это. Прощай.

Очные ставки с Абакумовым и Шашкиным не были столь драматичны, но тоже запомнились. Оба так искусно лгали, с таким азартом наговаривали на себя и на него — Малкина, — что в конце концов он и сам стал поддакивать, уточнять отдельные эпизоды.

«Что ж мы строили? За что боролись? — спрашивал себя Малкин, подводя итог своим тягостным размышлениям. — Во имя чего угробили столько жизней? Неужели это то, о чем мечтали, что рисовалось нам в розовых красках? Ложь и насилие. Насилие и ложь. И смерть за каждым ходит по пятам. Это социализм? Но разве он совместим с насилием? Разве в него надо загонять силой? Разве он не должен притягивать к себе человечностью? Зачем же столько крови?» — Малкин рассуждал и возмущался как жертва. А было время, когда он думал совсем по-другому. Было время, когда он после очередной рюмки Бахвалился перед друзьями: «У нас это дело поставлено на поток. Представляешь… и-ик… Какой-нибудь вонючий грек ходит по базару, а у нас от его имени в это время… и-ик… составляется протокол допроса. Остается самая малость: этого грека… и-ик… арестовать, заставить подписать протокол и дело на «тройку»… и-ик… готово!»

«Свой» протокол Малкин подписал не читая. Молча подписал и отвернулся.

— Когда… суд?

— Скоро.

Дело Малкина рассматривалось Военным трибуналом войск НКВД Московского округа в закрытом судебном заседании без участия обвинения и защиты.

Вопрос председательствующего:

— Подсудимый Малкин! Вы признаете себя виновным в предъявленном обвинении?

— Да. Признаю.

— По всем пунктам?

— Да. По всем пунктам.

— В организации злодейского покушения на жизнь товарища Сталина тоже?

— Да.

Суд удалился на совещание.

Приговор вместился на одной страничке машинописного текста: «…Малкина Ивана Павловича лишить присвоенного ему звания майор госбезопасности и подвергнуть высшей мере уголовного наказания — расстрелу с конфискацией всего, лично ему принадлежащего, имущества». Последняя фраза этого пункта приговора прозвучала кощунственно, и Малкину до слез стало обидно. «Крохоборы проклятые… барахольщики… Отнимают жизнь — разве этого мало? Нет же, твари, пекутся об имуществе, словно осудили за хищение. И этой мерзости я служил!»

Из зала суда его переместили в камеру смертников. Жутко. Обидно. И страшно хочется жить. Не верилось, что все, что происходит — происходит с ним. Не верилось, что, возможно, через трое суток его не станет. Был Малкин и нет Малкина. Ой, как жутко, и как нелепо…

В ту же ночь его вывели из камеры и грубо затолкали в переполненный фургон. Было темно и тихо, как в могиле. Везли долго, петляя по улицам. Слава богу, хоть догола не раздели и не уложили в штабель. Вот-то была бы потеха! А может это и не душегубка вовсе? Может, за прошлые заслуги не пожалеют все-таки пули! А может, перемещают в Сухановку или в Бутырку? Бывает же так, что не утверждают приговоры… Вряд ли! Сказано ведь недвусмысленно: «подвергнуть высшей мере уголовного наказания — расстрелу»… Машину стало потряхивать, видно, выехали на брусчатку или гравийку. На какие-то секунды Малкин отвлекся от мыслей о смерти и сразу, не вовремя, не к месту, пришло на память одно из заседаний 2-й сессии Верховного Совета СССР. Анекдот, а не заседание: известный писатель-драматург, автор знаменитого «Платона Кречета» Александр Корнейчук вместо вдумчивого анализа принимаемого документа стал петь дифирамбы вампиру, жесточайшему и коварнейшему из людей. Как он тогда сказал? «Быть гражданином страны, которой руководит наше солнце, наше знамя — всенародный вождь, друг и учитель Иосиф Виссарионович Сталин, быть гражданином такой цветущей, могучей страны — великая честь и радость»? Да. Кажется, так… Зачем? Кому это было нужно? Ведь никто, даже сам он, не верил тому, о чем говорил. Но ведь говорил же! С высокой трибуны! А татарин из самой что ни на есть российской глубинки? Как славословил колхозный строй! Как воспевал прелести колхозной жизни! «Раньше татарам, — говорил он, ежась от равнодушных глаз депутатов, — совершенно запрещали есть свинину, а сейчас мы имеем свиную ферму! Мы теперь поняли, что от свинины грех небольшой. Мы не только не выбрасываем теперь свинину, а знаем, что свинина с картошкой — получается кушанье неплохое». Наивные люди! Нелепые люди! Знали бы они, что ждет их в эту или следующую ночь!»

Подпрыгнув несколько раз на колдобинах, машина остановилась. Шофер, матерясь, открыл задвижку примерзшей дверцы, грохнув по ней черенком лопаты, скомандовал:

— Десять человек на выход!

Малкин оказался в первой десятке. Непослушными ногами скользнул по утоптанному снегу. Удержался. По команде стал у края траншеи. Задышал часто-часто, словно спешил насытиться чистым морозным воздухом. По обе стороны от него тоже стояли смертники и тоже дышали часто, исторгая клубы пара.

«Морозно, — мысленно констатировал Малкин. — Погода — прелесть». И все? И больше ни о чем не подумал? За считанные секунды до выстрелов? Странно. Очень и очень странно.

Цепочка расстрельщиков выстроилась метрах в пятнадцати, не более. Вспыхнули фары автомобилей. Зарокотали двигатели. Взмах руки. Малкину обожгло висок и он свалился в траншею, больно ударившись плечом о голову закоченевшего трупа. «Промазал, подлец. Если не засыплют сразу, отлежусь и сбегу». Наверху раздался новый залп. Скрюченное тело упало на него, дернулось и затихло. Несколько лучиков карманных фонарей прошлись по дну траншеи, заваленному трупами. Малкин замер, закрыв глаза.

— Ну, что там? — голос.

— Два-три шаволятся!

— Штанько! Спустись, добей! Да лопатой, лопатой! Не знаешь, как это делается?

Штанько спустился. Видно, не удержался и грохнулся всем телом.

— Ну, б-дь, как мешок с гамном. Что за пор-рода!

— Смотри, вон тот, — корректировал кто-то сверху.;

— Ентот, што ли?

— Ентот, ентот, — засмеялись наверху. — Кончай быстрей, дюже зябко!

Хрясь! Родом с головой Малкина. Чвяк!

— И вон тот!

Хрясь! Чвяк!

— А у этого только висок оцарапан, — подал удивленный голос Штанько.

«Обо мне», — подумал Малкин. Боли он не почувствовал. Мозг словно вырвали из черепа и бросили на горячую сковородку…

Малкин умер. Но дело, которому он посвятил половину своей молодой жизни, продолжало жить. Новое поколение чекистов, бериевское поколение, уничтожив своих предшественников, подхватило знамя поверженных и рванулось вперед, к коммунизму. Социализм, как первая, низшая его фаза, был построен, и внутренние враги совсем уж было перевелись, но зашевелились внешние, накалили международную обстановку добела, надеясь смести с лица земли могучее образование — Советский Союз. И тогда снова застучали по лестничным маршам чекистские сапоги, снова стали содрогаться от ударов двери квартир: