— В самом прямом. Он довел меня там до такого состояния… Думал, арестует, а он объявил приказ о назначении.

— А какими принципами руководствовались вы, когда комплектовали аппарат Управления?

— Принципами? Главными для меня были высокий профессионализм, устойчивая работоспособность, готовность жертвовать личным ради общего, преданность нашей родной большевистской партии…

— Или личная преданность?

— Вот уж чего не было — того не было.

— А Захарченко, Шашкин, Кабаев?

— Это были работяги. И хорошо, что они были, потому что большинство кандидатур мне было навязано наркоматом. Именно поэтому было столько сложностей.

— Сложностей в чем?

— В организации работы.

— В чем они проявлялись?

— В противоборстве отдельных групп сотрудников.

— В противоборстве? Свежо предание! Разве мог коллектив, раздираемый противоречиями, так дружно и целенаправленно проводить вражескую работу?

— Если вы имеете в виду необоснованные аресты, фальсификацию дел, меры физического воздействия…

— Пытки…

— И пытки, то уговаривать применять их не приходилось. Эти методы в органах госбезопасности использовались всегда: и при Ягоде, и при Ежове. Без них не было бы сознавшихся, не было бы дел, а значит, и соответствующих показателей. А это не вязалось бы с концепцией Сталина об усилении сопротивления свергнутых классов по мере упрочения позиций социализма, и не отвечало бы требованиям ВКП(б) о повышении бдительности к проискам врагов со всеми вытекающими отсюда последствиями.

— Вы, Малкин, все время стараетесь свалить ответственность за беззаконие, которое творилось в стране, на высшие эшелоны власти. Это, мол, они ставили нас в такие условия, когда следование закону означало совершать преступление, а нарушать его — означало преданно служить партии и советской власти. Назовите любой эпизод из вашей преступной деятельности, и я вам докажу, что там прежде всего присутствует личный интерес. Личный интерес ваш, личный интерес Сербинова, Кабаева, Шашкина и других.

— Конечно, элементы личного вплетались, — согласился Малкин.

— Они превалировали! Вы старались изо всех сил высунуться, чтобы вас заметили, и создавали громкие дела на пустом месте. Далеко за примером ходить не надо: дело Осипова. Получив власть, вы, следуя своей вражеской установке, с лютостью набросились на партийные организации краевого центра, дезорганизуя их работу, а получив должный отпор, «создали» в городе «правотроцкистскую террористическую организацию» во главе с Осиповым. Арестовали невиновных, пытками выбили из них признания в проведении вражеской работы и думали, что дело сделано. Ошиблись, Малкин. Мы разобрались с этим делом, как и со многими другими. Сейчас Осипов с соратниками залечивают раны, причиненные вашими экзекуторами. Скоро они выйдут на свободу и будут восстановлены в партии. Вот так. Может, я не прав?

— Прав, прав! Тысячу раз прав! Осипов и компания полностью на моей совести, но не думаю, что партии без них было сложнее работать. Рано или поздно от них пришлось бы освобождаться.

— Зачем освобождаться? Разве Осипов не сделал самоотвод, когда его кандидатуру выдвинули на должность секретаря? И мотивировал самоотвод по-большевистски честно.

— Согласен. Согласен со всем, что вы мне предъявляете.

— Некоторые эпизоды вы оспаривали…

— Не буду оспаривать. Не хочу больше этого кошмара. Готовьте протокол, я подпишу безоговорочно.

Ночью Малкину стало плохо. Он впал в беспамятство, а очнувшись; долго лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к слабым толчкам изнуренного сердца. Медленно, словно из небытия, возвращались мысли: скупые; ненавязчивые, спокойные и рассудительные. Мысли о чем? Да все о том же: о жизни и смерти. О жизни, которой прожита всего лишь половина. О смерти, которая встретила его на полпути, вцепилась, костлявая, и не отпускает. Рано встретилась, слишком рано. Он думал, вспоминая, словно листал страницы собственного досье, ища ту главную, что откроет тайну падения, укажет, обо что споткнулся, где и когда потерял равновесие, которого так и не смог восстановить, как ни старался. Не нашел той страницы. Может, ее никогда и не было: увлеченный чужими досье, в собственном пропустил самое важное.

А может, и не было его ошибки? Может, это ошибка его поколения, неумело распорядившегося свободой? Это ведь оно, раз-другой поперхнувшись властью, отказалось от нее в пользу кучки… сомнительных особ, именовавших себя большевиками-ленинцами, и вколотивших в себе самые низменные человеческие инстинкты. С них ведь все началось: братоубийственная война, массовые аресты, пытки, расстрелы, уничтожение ценностей, разрушение личности… Надо ли было уничтожать своих идеологических противников физически? Черт его знает. И надо, и не надо. Надо потому, что мира и согласия в стране никогда бы не было. Каждый гнул бы свою линию, а страдал бы от этих нескончаемых распрей народ, во имя которого все затевалось. Надо потому, что обществу нужно согласие. Не надо потому, что без них страна осталась безграмотной и разъяренной, жила по наитию, будучи неспособной решать простые задачи без колоссальных потерь, среди которых в первом ряду были люди. Те самые люди, которые вместе составляли народ. Честолюбивые вожди не умевшие признавать свои ошибки, списывали эти потери на козни вездесущих врагов, не признававших и не принявших революцию. А нужна ли вообще была революция? Ну, свергли царя — это пожалуйста, заменили его выборными органами — хорошо: как-никак доверили руководить собой тем, кому верили. Создали народное государство — дальше свободный упорный труд, не из-под палки, как раньше, а добровольный, чтоб дело двигалось и достаток был. Подняли бы бедных до уровня богатых, а дальше вместе к светлому будущему. Получилось так, что ввергли страну в разруху, в голод… И труд получился не радостный, а подневольный, за колючей проволокой множества концлагерей. А сколько всего разрушили? Объявили мир хижинам, развалюхам, блошатникам да клоповникам, которые следовало стереть с лица земли и переселиться во дворцы, построить еще множество таких же, а со временем — лучше, вместо того, чтобы создавать коммуналки и бороться с излишествами, за спартанский образ жизни. А может я неправ? Может, правильную жизнь прожил, хоть и короткую. Романтическую жизнь! Может, правильный выбрал путь в сложившейся неясной обстановке? Грабил награбленное, как учил великий Ленин, и уничтожал тех, кто мешал грабить. Потом уничтожал тех, кто не разделял идей товарища Сталина, боролся с инакомыслием, приучая людей к стандартному мышлению, выкорчевывал всякого рода ренегатов, адептов, эмиссаров, а заодно и тех, кто был неугоден лично мне — Малкину. Да, были и такие. Разве может их не быть у облеченного властью над людьми? Не может. А раз так, то борьба с ними должна быть неотъемлемой частью борьбы с антисоветскими элементами.

Неожиданно мысли Малкина метнулись к событиям недавних дней. Они были насыщены допросами, очными ставками, признаниями — обычная жизнь подследственного, но были моменты, доводившие до слез. Да. В Лефортово его научили плакать, нередко из жалости к себе. Очная ставка с Кабаевым. Малкин слушает, кивая в знак согласия. Что было — то было, хорошо уж то, что не было корысти, что шли на нарушение закона во исполнение решений партии, указаний Наркомвнудела, требований местных партийных органов. Незаконно арестовывали, пекли «троечные» дела, как блины, стреляли безоглядно, как в психической атаке. Вздрогнул, когда Кабаев заговорил о созданной Малкиным террористической группе, имевшей целью покуситься на жизнь товарищей Сталина, Ворошилова, Калинина, Жданова…

— Ты что, Ваня, совсем рехнулся? О каком терроре ты говоришь? Мы и террор — это же самоубийство! Ради чего? Ради чьих интересов? Надо же знать меру! — прервал Малкин разглагольствования друга.

— Чистосердечное признание — это и есть мера, на которую недр равняться, — оборвал его следователь. — Слушайте и учитесь у бывшего подчиненного, как нужно вести себя на следствии!