— Продолжайте.

— Среди дел, которые опергруппы готовили на «тройку», было много липы, часть из них я возвращал обратно, но большую часть пропускал, так как физически не мог все просмотреть и осмыслить. В таких случаях я отделывался штамповкой: «С направлением дела на «тройку» согласен», рассчитывая, что «тройка», когда будет слушать дело, во всем разберется и ошибки поправит. Прокурор при Кубанском оперативном секторе Рененгорд поступал так же, как и я. Позже я узнал, что «тройка» в составе Евдокимова, начальника Кубанского оперсектора Попашенко и помощника прокурора края, фамилии не помню, уделяла делам по одной-две минуты и выносила приговоры, зачастую даже не раскрывая их, довольствуясь докладами начальников оперативных групп. Приговоры чаще всего содержали одну меру — расстрел.

— Вот она, вражеская деятельность! — торжественно резюмировал следователь. — Без зазрения совести штамповали смерть, а люди надеялись на вашу объективность!

— Результат рассмотрения дела на «тройке» от меня совершенно не зависел.

— Как же не зависел? Когда вы липу возвращали, с нею к вам больше наверняка не совались. А когда вы ее пропускали — человека, не разбираясь, приговаривали к смерти!

— Да. Тут вы, конечно, правы.

— Расскажите об условиях содержания арестованных до осуждения и после.

Малкин задумался. Условия были жуткими, нечеловеческими, это ни для кого не секрет. И многим уже поставлено это в вину: Евдокимову, Попашенко, Жемчужникову — в том числе. Значит, ему тоже? Но он-то здесь при чем? Почему он, Малкин, должен нести ответственность за чужие грехи? При УНКВД была специальная оперативная группа — ЦОГ, которая организовывала работу всех остальных. С нее и спрос.

— У меня были иные обязанности, — ответил он уклончиво, — и к вопросам содержания я почти не имел отношения. Разве что походя, когда в отсутствие Попашенко ко мне обращались с какими-то вопросами.

— Расскажите все, что вам известно по этому поводу.

— Их содержали в местах временного заключения, имевшихся в каждом районе и совершенно для этих целей не приспособленных. Не кормили, потому что такую ораву прокормить по тем временам было невозможно, и они жили за счет передач, которые получали от родственников. Те, кто их не получал, были обречены на голодную смерть. В местах заключения свирепствовал тиф, и арестованные ежедневно умирали. Как-то я получил информацию о том, что в ДПЗ, организованном ЦОГом в станице Тимашевской, арестованные съели одного из умирающих. Я немедленно доложил об этом Евдокимову и попросил помочь организовать хотя бы примитивную кормежку, но получил за это нагоняй. «Ты что, — кричал он на меня, — собрался ЦК поучать, сопляк! Думаешь, партия без тебя не знает, Что делать? Не хватало нам еще врагов народа кормить! Пусть казаки раскошеливаются, а ни я, ни советская власть, ни партия большевиков кормить их не будем!» Вот такая была отповедь. Доложил Попашенко — он тоже не отреагировал. В Краснодаре с целью разгрузки станичных мест заключения и организации вывоза осужденных в лагеря был создан временный лагерь, где в отдельные месяцы скапливалось до семи тысяч осужденных. Когда для их отправки подали два эшелона, врачи при погрузке обнаружили сыпной тиф. Значительная часть осужденных завшивела до такой степени, что вши ползали по лицам и гнездились в бровях и бородах. Требовалась немедленная санитарная обработка. Жемчужников, работавший тогда в нашем оперсекторе начальником СПО, попросил меня переговорить с Попашенко и убедить повременить с отправкой эшелонов; Попашенко внял моему голосу, позвонил Евдокимову и тот приказал помыть осужденных и отправить вон из города, что, разумеется, и было сделано. Знаю, что в Ростове-на-Дону, в Воронеже и других городах по пути следования эшелонов на Север снимали сотни тифозных больных, в результате чего население ряда мест было заражено сыпняком. Правительство пыталось провести по этому поводу расследование, но вскоре дело замяли. На места пошла директива за подписью пяти наркомов о мерах борьбы с сыпняком — этим дело и кончилось. Перегибы в ряде станиц в пору хлебозаготовок были колоссальные. Хлеб у казаков выметался подчистую…

— Только у казаков?

— Да нет! Конечно, у всех! Остатки зерна отбирали даже у тех, кто уже выполнил план хлебозаготовки. Сильно пострадали бедняки и станичная интеллигенция, которые, будучи уверенными, что их-то советская власть не тронет, держали свой хлеб открыто. За эту веру они крепко поплатились. В станице Брюховецкой был наглядно продемонстрирован закон отрицания отрицания…

— Что? — глаза следователя насмешливо сузились. — Закон отрицания отрицания? Вы… соображаете о чем говорите?

— Соображаю, — обиделся Малкин. — На втором пленуме Кубокружкома, состоявшемся в марте двадцать восьмого, нам популярно разъяснил его бывший секретарь Барышев.

— Какое отношение этот закон может иметь к хлебозаготовкам?

— Самое непосредственное.

— А конкретней?

— Когда станичнику предлагали сдать хлеб, а он отрицал это своим извечным: «Хлеба нема», с ним проводили соответствующую индивидуальную работу, отрицая, таким образом, его отрицание, и он вынужден был подчиниться этому закону и сдать хлеб.

— Да-а… Сильны вы были с вашим Барышевым… И как же вы продемонстрировали его в Брюховецкой?

— Демонстрировал не я.

— Опять не вы! Кто же?

— Там занимались хлебозаготовками специальные уполномоченные крайкома ВКП(б). Они собрали казаков, отказавшихся сдавать хлеб по дополнительному обложению, — приказали им раздеться и босиком, в одних подштанниках, погнали к реке. Там их с помощью станичного актива крепко избили, потом заставили прорубить лед, стать в холодную воду и стоять до тех пор, пока не запросят пощады и не согласятся выполнить установку крайкома. Об этих перегибах были проинформированы секретарь крайкома ВКП(б) Шеболдаев и Евдокимов, но мер никаких принято не было. Более того: Шеболдаев доложил о положении дел с хлебозаготовками Сталину и добился выселения ряда станиц.

— Как отреагировали на это казаки?

— Не только казаки. Все. К началу тридцать третьего года обстановка в крае настолько накалилась, что в любой день можно было ожидать выступления похлеще того, что было на Тамбовщине. Невыгодное для ЦК развитие ситуации вынудило его направить на Кубань бригаду ЦК ВКП(б) во главе в Кагановичем, которая, побывав в роде станиц, на мой взгляд, правильно оценила создавшееся положение. По результатам работы бригады ЦК принял род важных решений, в ходе реализации которых к перегибщикам-мародерам и другим «деятелям», безнаказанно орудовавшим в хуторах и станицах, были применены репрессивные меры. Созданная специальная комиссия, в которую вошел и я…

— Наконец-то! — встрепенулся следователь. — Хоть слово о себе!

— Да, — улыбчиво отреагировал Малкин, — но заметьте: со знаком плюс.

— Продолжайте, — следователь безнадежно махнул рукой.

— Комиссия рассмотрела все дела на осужденных судами и «тройками». По итогам ее работы из тюрем и специально организованных лагерей было освобождено около двадцати тысяч казаков…

— Вы имеете в виду тех, в отношении которых приговор еще не был приведен в исполнение?

— Ну… — Малкин замялся, — в основном, конечно, да. Главное не в этом. Главное в том, что у судов после этого отобрали дополнительные полномочия, а «тройки» ликвидировали… на время… Вскоре их восстановили. Всем, у кого незаконно были изъяты остатки хлеба, выдали продовольственную ссуду.

Малкин замолчал. Следователь, цокнув языком, забарабанил пальцами по столу.

— Да, — сказал он и снова цокнул языком и забарабанил пальцами. — Н-ну ладно… Кто вас рекомендовал на должность начальника УНКВД по Краснодарскому краю?

— Не имею ни малейшего представления. Я не карьерист, протекцию ни у кого не вымаливал. Видимо, как всегда: отобрали несколько личных дел, изучили, остановились на мне. Я узнал о назначении от Ежова после мучительного с ним собеседования.

— Мучительного в каком смысле?